Немцам хорошо известны кратчайшие пути к хаосу.
Существует только выбор между жизнью и смертью, между победой и поражением и между славой и позором.
Мы станем или победителями, или жертвенными животными.
1
Гитлер говорит: «Я предлагаю вам борьбу, опасность и смерть»; и после этого вся нация бросается ему в ноги. Может быть, позже, когда им все это надоест, они передумают, как это и случилось в прошлую войну. После нескольких лет резни и голода они все еще верят в прекрасный лозунг: «Самое большое счастье – для сверхчеловека», но теперь им куда как лучше подойдет другой: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца».
Джордж Оруэлл
New English Weekly, 21 марта 1940
Бой барабана сливался с шумом мотора военного грузовика и гулом толпы. Солдаты в серо-зеленой форме выстроились перед стеной, у которой стояли приговоренные со связанными руками.
Неманя вслушивался в голос, который сначала на немецком, а потом на сербском языке зачитывал приговор: «Именем рейха… враги народа… нападение… бандиты… будут расстреляны…»
Древнее зло просачивалось сквозь трещины истории, а на руках человечества недоставало пальцев, чтобы заделать их. Однажды, много лет тому назад, Неманя Лукич заглянул в глаза архитекторам всего этого ужаса, и эти глаза ответили ему взглядом. И вот поэтому он стоит сейчас здесь, стараясь не вспоминать, забыть, стереть в своей памяти все то, что замарало его знанием, которое страшнее самого тяжкого греха…
Но сцена, которую он наблюдает, все больше и больше походит на повторяющийся бред.
На этот раз все абсолютно ясно. Страх, исказивший лица людей, отчетливо прочитывается невооруженным глазом. Стена, простирающаяся за их спинами, огромная и белая, как сама немая бесконечность. Белая бесконечность, в которой все они потонут через мгновение после того, как командир расстрельного взвода скомандует открыть огонь.
Взводом командует высокий офицер в длинном черном кожаном плаще. Он стоит, повернувшись спиной к толпе, согнанной смотреть на казнь.
«Аненербе… – подумал Неманя. – Наследие предков. Хладнокровные систематические убийства. И это все, что вы унаследовали от своих германских праотцев? Неужели именно это делает вас высшей расой?»
Перед его взором пронеслись необычайно живые картины: тысячи преданных и экзальтированных людей, их правые руки, вскинутые в знак триумфа и во славу вождя, толпа, орущая «зиг хайль», города в огне…
…и гремящая музыка Вагнера.
Девять утра, комната, из окна которой открывался вид на ясный день не такого уж далекого прошлого.
Генрих Канн повернулся к людям, собравшимся на площади Короля Милана, неподалеку от того места, где кириллическая буква Г, сколоченная из деревянных брусьев, превратилась в виселицу. На ее перекладине раскачивались два мертвых тела, вокруг них роились мухи. В уголке рта у Канна торчала длинная тонкая сигарета, над которой вилась едва заметная струйка дыма. Он натягивал на руки перчатки совсем как хирург, готовящийся к неприятной и сложной операции.
В это мгновение он встретился взглядом с Неманей.
Что-то знакомое почудилось Немане в этих холодных светло-голубых глазах, близкое, и в то же время совсем иное по своей сути и назначению.
Генрих Канн, элегантно взмахнув рукой, подал сигнал. Раздались выстрелы, почти все стоявшие у стены рухнули, словно снопы. Зрелище, открывшееся за спиной Канна, показалось Немане ужасающе живописным. Он мог рассмотреть их, каждую жертву в отдельности, увидеть, как они, простреленные пулями, судорожно дергаются и падают на землю, каждый расстрелянный со своим особенным выражением лица. Крестьянин в куртке из овечьей шкуры, два парня справа от него, женщина в широкой деревенской юбке, еще один парень, какой-то спекулянт с черного рынка в поношенном дорогом костюме и, наконец…
…этот мальчишка, которому отныне вечно будет двенадцать или тринадцать лет.
Он стоял крайним на правом фланге, на его детском, усыпанном конопушками лице Неманя отчетливо разглядел не страх, но искреннее удивление. Этот мальчишка так и не понял, что с ним случилось, и все это, включая смерть, стало для него безболезненным белоснежным мгновением.
Канн привычно бросил окурок на землю и раздавил его до блеска начищенным сапогом. Потом элегантным движением вынул из кобуры пистолет и направился к стене. Первый выстрел в затылок, второй, третий… Он перешагивал через тела, словно через мешки с песком. Он настолько сосредоточился на своем деле, что лицо его окончательно окаменело. И вот он подошел к мальчишке. Прицелился, нажал на спусковой крючок… Послышался равнодушный щелчок. Канн еще раз нажал на курок и еще раз. Он что-то пробормотал себе под нос, после чего вернул пистолет в кобуру и раздраженно подозвал к себе унтер-офицера, стоявшего рядом с грузовиком.
Канн взял у него пистолет, чуть отошел в сторону и прицелился.
В это мгновение время для Немани Лукича словно остановилось.
Он рассматривал возникшую перед его глазами немую сцену, ощущая, как его сознание прикасается своими ледяными пальцами к тому месту, где должно было находиться сердце. У любого бессердечия есть свои корни и свое предназначение. Если по свету бродят люди, посланные нести добро и спасение, то почему бы и не быть тем, кто приносит в этот мир зло и страдание?
