на кухне воду. Появляется Ивонн в красной ночной рубашке, подол которой отделан черным кружевом. Она идет босиком по ледяному полу. Танцующим шагом обходит стол, смотрит на меня и спрашивает:
— Скажи, я вчера была красивая?
— Конечно, ты всегда красивая, — отвечаю я, не кривя душой, и вдруг ловлю себя на мысли, что красота может вмещать в себя уродство и даже безысходность.
Ивонн подходит ко мне сзади и обнимает за плечи. От нее пахнет выпитым накануне вином, потом и духами. Ивонн отстраняется от меня, садится на стул и с утомленным видом упирается локтями в стол.
Что она делает тут, в этой кухне? Почему она в этой кружевной ночной рубашке, почему она со мной, ведь она могла бы быть сейчас где угодно, вместе с кем угодно?
Нет, не буду представлять себе, что могло бы быть, лучше сосредоточусь на чае и джеме, который лежит в вазочке, такой сладкий на вкус и смолистотягучий на вид.
Протягиваю Ивонн пустую кружку. Она рассеянно берет молочник и льет на дно кружки молоко. Затем морщит лоб (она часто так делает) и говорит:
— Ларс, а ты знаешь, что на самом деле никакого белого цвета не существует?
— Да. Это просто обман зрения.
— И никаких синих роз тоже нет.
— Розы становятся синими, если покрасить их слезами безответно влюбленных рыб, — отвечаю я и наливаю ей чай.
Ивонн слабо улыбается.
— Да… Они напитаны печалью. Неужели есть на свете люди, которым по душе такие цветы?
Не пойму, к чему она клонит.
— Ивонн, к чему ты клонишь?
— К чему, к чему… У нас что, кофе нет? — спрашивает она голосом, который скрипит, как дверь того цветочного магазина в городе.
— Ты выпила весь.
— Чай не помогает при головной боли.
— А зачем ты взяла такой?
— А зачем ты взял такую? — огрызается она и указывает на себя.
Я мог бы быть сейчас где угодно, но я здесь.
В тот день на Тристане разразилась буря.
Утром мы посмотрели на пронзительно-синее небо и ударили в гонг, оповещая островитян: сегодня день рыбалки. Однако за горой, точно армия под предводительством искусного стратега, притаились плотные темные тучи. Когда задул ветер, мы не успели отплыть далеко, но в штормовую погоду вернуться на берег почти невозможно: с тем же успехом можно пинать ногой скалу.
Тем не менее сдаваться в такой ситуации мы не привыкли и потому налегли на весла со всем мастерством и яростью, которые достались нам от предков.
Даже на секунду нельзя было допускать, что мы не доберемся до берега. Я и не думал ни о чем, а только делал, что должно. Увидев, что Пола захлестнула волна и его вот-вот смоет за борт, я протянул руку и схватил его за рубаху. В лодку я его затащил, но для этого мне пришлось привстать. Тогда-то лодка и качнулась довольно сильно.
Я очутился в воде и почувствовал, что ее ручищи утаскивают меня вниз. Такое произошло со мной далеко не впервые, но прежде я и помыслить не мог, что утону, ни разу не усомнился в том, что еще буду ощущать мягкий песок под ногами и прикосновение царапающих пальцев ветра на своем лице.
А сегодня эта уверенность куда-то улетучилась. В голове крутилась мысль: что, если я останусь тут? Вечные заботы по дому, спутанные сети, утренние часы, когда выходишь во двор и встречаешь там только холодный, пробирающий до костей туман, — все это канет в прошлое.
Я вдруг отчетливо представил себе, как мое тело лежит на берегу, а сын спускается по тропе к морю.
Увидел его глаза в тот момент, когда он понимает, что меня больше нет.
Вода бурлила вокруг, тянула меня на дно. Но взгляд сына потянул вверх. И в голове не осталось ничего, кроме этой картинки и этой мысли: наверх.
Среди волн я увидел весло, плывущее в мою сторону. Оно могло убить, а могло и спасти. Я опрометчиво рванул к нему головой вперед. Весло ударило меня, плечо пронзила боль, от которой все вокруг потемнело. Звезды со щелчком погасли.
И снова зажглись.
Моя рука дотянулась до весла и крепко схватилась за него; затем я вытянул другую руку и тоже вцепился ею в скользкую деревяшку. Боль была обжигающей, а вода ледяной, но мне все же удалось вынырнуть на поверхность. Часто дыша, я увидел перед собой покачивающийся белый борт лодки.
Я плюхнулся на дно лодки и стал кашлять водой.
Голова была как в тумане, я не чувствовал, где у меня руки, а где ноги. Взглянув на черное небо, я вдруг вспомнил случай из детства: в тот день я так засмотрелся на солнце, что море показалось мне черным в желтую крапинку.
Темнота вышла из света.
Свет вышел из темноты.
Лодка врезалась в берег. Я увидел над собой лицо Лиз. Она пощупала мне лоб, словно проверяя, нет ли у меня жара, затем потрясла меня, точно пытаясь разбудить.
— Лиз, — заговорил я, — а куда ты подевала солнце?
Она рассмеялась; этот смех звучал как плач.
Лиз потрясла меня еще раз, но я не спал.
Я схватился за весло и уплыл на нем из крабового королевства.
По субботам мы отправляемся на работу позднее, чем в будни. Ближе к десяти утра я открываю дверь, и мы выходим на веранду, выкрашенную в оранжевый — цвет, который выбрала Ивонн.
Наша утренняя размолвка осталась в прошлом, и я опять чувствую гордость, шагая рядом с Ивонн. Ее волосы переливаются оттенками рыжего. В нарядных кожаных сапогах она выступает мимо раздетых осенью дворов, мимо теплящихся слабым светом окон, из которых сонно выглядывают дети.
На пол пути Ивонн поворачивается ко мне и спрашивает:
— Как думаешь, отцу понравились вчерашние цветы?
— Я думаю, ему нравится все, что сделано тобой.
— Я не делала цветов.
— Верно, это цветы сделали тебя.
— А рыбы и крючки — тебя, — говорит Ивонн и подмигивает.
— Да, так что берегись. Рядом с тобой — морское чудовище, — шутливо рычу я и корчу страшную гримасу.
Ивонн притворно вскрикивает и смеется. Затем вдруг спрашивает серьезным тоном:
— Как думаешь, ты еще долго будешь любить меня?
Я медлю с ответом.
— Может быть, до следующей весны, — говорю наконец и пытаюсь взять Ивонн за руку, но она прячет ее в карман.
Мы приходим в свой магазин, и я начинаю раскладывать на прилавках крючки и другие рыболовные снасти. На другой половине комнаты Ивонн расставляет цветы, и вскоре острый аромат лилий и гортензий растекается по
