было в этом голосе, что Загорский послушно умолк и больше говорить не пытался. Теперь он сидел в одном белье прямо на каменном полу, и холод постепенно овладевал всем его существом.
Нестор Васильевич незаметно сложил из пальцев согревающую мудру, сделал дыхание длинным и глубоким, стал разжигать внутренний огонь. Спустя несколько минут он разогрелся и ему стало легче. Однако сколько так можно сидеть на ледяном полу и что будет дальше?
Он украдкой посмотрел на своих товарищей по несчастью. Здесь, на втором ярусе, кроме него, похоже, сидели одни уголовники. Но в них, помимо уголовной дикости было еще что-то трудноуловимое, что-то такое, что превращало их не в животных даже, а в каких-то демонов. Их лица были опрокинуты во мрак, а глаза горели голодным огнем.
Еды в этот день уже не давали, да насельникам второго яруса она больше и не полагалась. Немного развлекали публику истошные крики, доносившиеся из дальней одиночной камеры. Загорский прислушался с тревогой – не Шурка ли это Старый? Но нет, это был не Шурка – от голода, холода и отчаяния сошел с ума какой-то фраер.
К ночи еще похолодало, охрана вынесла из изолятора закоченевшее тело какого-то бытовика.
Стали устраиваться на ночлег. Охрана выдала каждому по одному предмету туалета. У кого-то это были штаны, у кого-то – рубашка, у кого-то – просто полотенце. Загорскому достался пиджак. Чувствуя некоторую неловкость – без штанов, но в пиджаке – он стал надевать пиджак на себя, но уголовники остановили его.
– Годи́, фраер! Бросай клифт сюда!
– Я не фраер… – начал было Загорский, но его оборвали.
– Сюда, фраер!
Он молча положил пиджак в кучу тряпья на каменный пол. Вскоре стало ясно, почему тут такие порядки. Днем каждый находил себе какую-то подстилку под зад, но ночью, когда узники укладывались спать, подстилок не хватало. И тогда собирали все тряпье и раскладывали его на полу. Потом, обняв друг друга, укладывались в штабеля по четыре человека – это называлось согревающая группа.
Почему-то Загорский в согревающую группу не попал и лежал на отшибе – ему бросили чьи-то черные от грязи штаны. На миг его затошнило, но он рассудил, что лучше так, чем загибаться от холода, и лег на штаны, как ни в чем не бывало. Посмотрим, что можно будет сделать, когда все уснут. Не исключено, что удастся вступить в контакт с Шуркой.
– Шурки нету, – прошептал кто-то рядом, – кончили Шурку. А ты, фраерок, не спи, если жизнь дорога…
Загорский изумился, покрутил головой – но ближайший сокамерник лежал от него метрах в десяти, вместе с тремя другими из согревающей группы. Неужели это заговорила с ним его собственная интуиция – вот так, на лагерной фене? Впрочем, неважно, кто именно говорил, важно, что сказано было по делу.
Нестор Васильевич улегся как можно более неудобным образом, чтобы не заснуть ненароком, и приготовился ждать, пока камера впадет в мутную беспамятную спячку, похожую на ту, в которую впадают медведи зимой.
Загорский собирался бодрствовать всю ночь, но усталость последних дней, плохой сон, голод и холод сделали свое дело. Он не заметил, как провалился в зыбкую тьму, и не видел, как к нему подкрался сзади шнырь с обломком кирпича в руке. Короткий взмах, тупой звук – и шнырь быстро отполз в сторону.
Уголовники, еле видные в темноте, загомонили негромко, зашевелились, поползли, словно змеи, к телу Нестора Васильевича.
– Готов? – спросил из мрака суровый голос.
– Кажись, да, – отвечал шнырь.
– Белье долой, прикалывай тушку – и в разделку, – велел голос. – Только юшкой не замажься.
В руках ближнего к Нестору Васильевичу уголовника блеснул длинный острый нож…
* * *
Учитель Тай стоял над Загорским и придирчиво взирал на него сверху вниз. Загорский изогнулся мостиком лицом вниз: уперся в землю с одной стороны лбом, с другой – носками и из последних сил удерживал такое странное положение. Упражнение было очень неудобным, но приходилось терпеть.
– Так мы тренируем я́нское ци, – наставительно говорил учитель Тай. – Эта тренировка делает голову необычайно крепкой, ее не разбить потом булыжником и не разрубить мечом.
– Не проще ли надеть каску? – промычал Загорский.
Учитель не удостоил ответом это дурацкое замечание, только ударил ученика палкой, выправляя тело. Если рассчитывать на каску, зачем тогда воинское искусство?
Загорский продолжал упираться в землю ногами из последних сил, хотя это было очень нелегко. Нестерпимо болела голова, причем болел почему-то не лоб, а затылок, как будто по нему уже кто-то ударил булыжником, пробуя ее на прочность. С каждой секундой стоять становилось все труднее, хотелось плюнуть на все, расслабить шею и упасть. И когда он почти уже упал, учитель Тай вдруг наклонился над ним и сказал необыкновенно зычно:
– Просыпайся, Дэ Шань! Просыпайся, если не хочешь, чтобы тебя зарезали, как свинью…
Услышав это, Загорский открыл глаза. В мутной тьме изолятора он увидел над собой тяжелую тень, поблескивал в воздухе острый нож. Нестор Васильевич успел подумать только, что если таким ножом ударить, например, в печень, то можно ведь и не выжить…
– Хэк! – с натугой сказала тень и вонзила нож Загорскому прямо в сердце.
Точнее сказать, хотела вонзить. Руки у Загорского были ватные, а в голове плавала какая-то тяжелая жидкость, но рефлексы оказались сильнее временной слабости. Не успев даже ничего понять, он механически перехватил бьющую руку и вынул из нее нож, попутно сломав врагу пару пальцев.
– У-у-у! – горько завыл уголовник, хватаясь за руку и откатываясь в сторону, – поломал, сука!
Шпана зашипела от злобы. Из темноты сгустилась длинная гибкая фигура, от нее дохнуло могильным холодом. Загорскому почему-то пришел на ум чудовищный король змей, божественный Наг. И голос у темного был такой же – негромкий, завораживающий, исполненный гипнотической силы.
– Фраер, – прошипел Наг, – куда ты лезешь? Или думаешь нас одолеть! Обломаешься, бесяра… Нас пятнадцать, а ты один.
Наг все говорил, гипнотизировал, но Нестор Васильевич уже не слушал его. Какая-то тревожная мелодия звенела совсем рядом, мешала сосредоточиться, мешала подпасть под влияние змеиноголового уркагана. Вот она запела необыкновенно громко и глубоко, и наполовину оглушенный Загорский услышал за своей спиной какой-то шорох.
Он ударил назад, не оборачиваясь. Кулак пришелся в плечо невидимому врагу и, видимо, раздробил ему кость.
– Эу-у… – завыл тот, откатываясь в сторону.
Урки бросились на Загорского. Он кувыркнулся назад, сел на корточки, рявкнул на них по-звериному. Те замерли на миг…
– Что, кто?! – закричали из дальней камеры диким голосом. – Что вы?! Кто?! Пустите, твари! Пустите!
В камере забился безумный фраер, заголосил на весь изолятор. Зашумели проснувшиеся заключенные с первого яруса, хлопнула дверь. Спустя полминуты наряд охраны вошел в помещение строгача, ослепили уголовников яркие фонари, разогнали по углам.
– Что здесь, мать вашу? – рявкнул командир красноармейцев.
Урки хором заскулили, жалуясь на борзого фраера, пытавшегося их перерезать.
– Молчать! – велел охранник, свет от фонаря упал на лицо Нестора Васильевича. – Рассказывай, дед!
– Напали, когда спал, ударили камнем по голове, потом пытались зарезать, я защищался, – отвечал Загорский и наклонил голову, чтобы яснее видны были под фонарем теплые еще, слипшиеся от крови волосы.
– В одиночку! – скомандовал начальник охраны. – Завтра разберемся!
Красноармейцы подхватили полуголого Загорского, поволокли за собой. Открылась дверь, его швырнули внутрь. Лязгнул запираемый замок. Наконец-то он был один. Один и в безопасности. Во всяком случае, до утра.
Подложить под себя ему было нечего, но он, кажется, готов был уснуть и на совершенно голом полу. Немного болел раненый затылок, однако кровь уже не шла, запеклась, образовав тяжелый колтун. Загорский занялся медитацией, чтобы утихомирить боль.
Однако похоже, в этот день ни одно дело ему не удавалось довести до конца. Едва он успокоил дыхание и погрузился в пустоту, до него донеслось какое-то царапанье. Нестор Васильевич открыл глаза и прислушался. Звук шел из соседней камеры. Не зная, что делать, Загорский приблизился к стене и сказал прямо в нее:
– Эй, есть кто живой?
Несколько секунд все было тихо, потом от стены раздался голос.
– А вы кто будете?
Негромкий голос
