Цюрих
Последняя неделя сентября в том году в Цюрихе была прекрасна: светило яркое солнце, воздух был настолько чист и прозрачен, что казалось, горы совсем рядом, протяни руку и достанешь. Осенью еще и не пахло. К счастью, Паули немного задержался в Нью-Йорке, так что у нас было время на поиски жилья. Правда, он написал Руди, что ему (Паули) непонятны некоторые аргументы в статье с Ландау и чтобы он (Руди) прошелся по ним еще раз и приготовился.
Мир, в который я попала, потряс меня. Я выходила из дома рано и смотрела на женщин в нарядных платьях, спешивших по своим делам, на продавцов небольших магазинов на Банхофштрассе, которые щетками и мыльной пеной мыли тротуары перед входом, на рынок, полный цветов, куда местные фермеры привозили все что душе угодно, на трамваи и автобусы (все они были выкрашены в приятный болотно-зеленый цвет), в которые (о чудо!) люди не набивались как сельди в бочку, – все это было мне внове. Чтобы попасть с вокзала в Eidgenössische Technische Hochschule (Федеральный технологический институт), где работал Руди, надо было перейти реку Limmat и пройти мимо университета. Нам удалось снять две комнаты недалеко от института, чуть выше по склону. Наш хозяин был слепым массажистом, с голландской женой и дочкой двух с половиной лет. Я была безмерно удивлена, когда девочка обратилась ко мне: «Добрый день, фрау доктор Пайерлс». Позднее, когда Руди стал профессором, в Швейцарии ко мне обращались «фрау профессор доктор…».
Довольно большая и приятная гостиная располагала к вечерним беседам. Спальня была на чердаке, но она не отапливалась. Нам разрешалось пользоваться хозяйской кухней и туалетом. Зимой на чердаке было холодно, поэтому мы раздевались в гостиной и бегом в спальню, под одеяло. Вместо грелки приспособили большую стеклянную бутылку. Однажды утром мы забыли отнести ее вниз, она замерзла, а стекло лопнуло с громким треском. На полу в спальне осталась ледяная копия бутылки, которая долго не таяла.
Сначала на обед я ходила с Руди в студенческую столовку (профессорскую нам было не потянуть). Кормили там отвратительно, но дорого. Я поняла, что гораздо дешевле купить в магазине яйца, молоко, масло, багет, шоколад и апельсины, получается намного вкуснее. Набравшись храбрости, рассказала Руди о своем открытии. На следующий день за обедом, на котором я не присутствовала, Руди упомянул об этом своим коллегам. То, что женщина из голодной России отказалось есть пищу в студенческой столовой, стало сенсацией. Паули же обрадовался. «Отлично, – сказал он, – когда вы привезли жену, я был обеспокоен, не будет ли она проводить все время в институте!»
Свидетельство о браке, выданное нам в Ленинграде, вызвало переполох в швейцарской полиции. Они его не признали даже после того, как мы перевели его на немецкий и заверили в немецком консульстве в Цюрихе. Такая вот полиция… Правда, они обещали провести расследование. Однажды днем, когда я была дома одна, зашел офицер полиции и устроил мне настоящий допрос. Что я делаю днем, где мы ужинаем, бегает ли мой муж за девушками – все это его живо интересовало. Но когда он узнал, что Руди получает пятьсот франков в месяц, быстро закруглился, собрал свои бумажки, попрощался: «До свидания, фрау доктор Пайерлс» – и ушел. По-видимому, скромная зарплата Руди и положение в Федеральном технологическом институте его (офицера) удовлетворили. Больше мы о них не слышали. Год спустя, когда мы покидали Швейцарию, расследование еще не было закончено.
Довольно скоро я поняла, что работу в Цюрихе мне найти не удастся. На любое рабочее место тут же находились десятки претендентов, говорящих как на местном диалекте, так и на «высоком» немецком. Знание цюрихского диалекта было очень важным условием. В 1938 году, когда Австрия была присоединена к Германии, Паули автоматически стал немецким гражданином. Опасаясь депортации в концлагерь, он обратился с прошением о швейцарском гражданстве. Прошение было отклонено из-за якобы недостаточного знания цюрихского диалекта. Великий Паули… Правда, после войны, когда Паули получил Нобелевскую премию, швейцарцы вдруг передумали и выдали ему паспорт.
В качестве свадебного подарка тетушка Руди прислала нам чек на довольно большую сумму. Вечером за ужином мы решали, что с ней делать. «Давай купим мотоцикл», – предложила я. «Ты что, это же прямой путь к самоубийству», – возразил Руди. После обсуждения еще нескольких вариантов сошлись на том, что лучше всего потратить деньги на парижские каникулы.
Эта была моя первая встреча с Парижем. Потом я бывала там много раз, но первое впечатление осталось самым острым. В последний день я купила себе ярко-красный плащ, а потом мы зашли к моим родственникам, Розе Львовне и Лулу. Я их хорошо помнила по Петрограду и сразу узнала, хотя они сильно изменились. Иоакима Самуиловича Каннегисера уже не было в живых. Ах, как обрадовались мне Роза Львовна и Лулу! Перебивая друг друга, они поведали нам, как буквально по клочкам собирали по всей Европе сохранившиеся стихи Леонида. Их набралось страниц на тридцать-сорок. В 1928-м им удалось издать в Париже тоненькую книжку под названием «Леонид Каннегисер», в которую вошли лирика Лени и воспоминания о нем Марка Алданова и еще двух-трех друзей. Это все, что от него осталось.
…Не исполнив, Лулу, твоего порученья,Я покорно прошу у тебя снисхожденья…
Кстати, ярко-красный плащ отобрали на границе бдительные швейцарские таможенники. За него нужно было заплатить пошлину, вдвое превышавшую его цену в Париже.
Почти все для меня тогда было впервые. Когда ближе к Рождеству в Альпах выпал снег, Руди пригласил своих друзей – Ганса Бете, Эмилио Сегре, Ганса Торнера и еще одного-двоих – покататься на лыжах в маленькой деревушке к востоку от Цюриха. Кроме меня там была только одна девушка, невеста Торнера. По просьбе Руди хозяин шале сделал групповой снимок. Сейчас, тридцать с лишним лет спустя, я смотрю на эту фотографию и вижу трех Нобелевских лауреатов!
