Книга Альпийский синдром - Михаил Полюга

Окно больничной палаты стало проясняться, а я так и не сомкнул глаз.

«И тогда было утро, – бессонно думал я, то заводя глаза на потолок, то вглядываясь в серую слюдяную муть за окном, – первое утро в Приозерске».

Тогда состояние мое оказалось на удивление терпимым, а гадостный привкус во рту, вызванный смешением водки с пивом, я притушил остатками минеральной воды и чашкой кофе, приготовленного при помощи походного кипятильника.

Сейчас вспоминать об этом было приятно, но и тревожно: повторится ли для меня такое утро, и такой день, который наступил вслед за тем, и такой вечер, – обыкновенные, если не сказать – будничные, но с гарантированным будущим, которого не было у меня сейчас.

Итак, с привкусом растворимого кофе во рту и неуверенностью в душе: что да как будет дальше? – я отправился на работу.

Несмотря на ранний час, там уже был Ильенко. Он выговаривал кому-то по телефону, – из-за распахнутой двери кабинета доносились его сиплый тягучий голос, шлепки о столешницу ладони, шуршание служебных бумаг, а в дверном проеме колебался и плыл сизый дымок дешевых сигарет «Прима».

– А! – равнодушно произнес он, слегка приподнимаясь и подавая для приветствия иссохшую, мумифицированную ладонь. – Тут у меня… – И он, не договорив, махнул рукой и продолжил нудить в эбонитовую телефонную трубку.

«Ты погляди, как дедушка занят службой: задницу оторвать от стула не может! – слегка уязвленно подумал я. – Старый хрыч! Дай время, достанется тебе на орехи!»

Я прошел в свой кабинет, прикрыл за собой хрипучую дверь и первым делом позвонил Даше.

– Доброе утро! Как ты там? – раздался ее далекий хрустальный голос, и от звука этого голоса мне вдруг стало грустно и одиноко.

– Как я там? Ни шатко ни валко, Рамзес II мне в печенку!..

– Что ты сказал? Какой Рамзес? Это кто? – мигом встревожилась Даша. – Ты, случайно, не заболел? Мне пора на работу, но если что – я отпрошусь и приеду.

– Ни в коем разе! – возразил я, придавая замогильным ноткам в голосе фальшивый оттенок бравады. – Ты не поверишь, но все замечательно. Вчера, например, вкушал самогон и закусывал жареной печенкой. Как орел, печень клюющий… Так что не о чем беспокоиться.

– Тогда я побежала, опаздываю. Смотри, не спейся там без меня, орел, печень клюющий!

– Лети-лети, воробышек! И вот еще что: веди себя на воле прилично, не то – ты меня знаешь…

Она радостно засмеялась: «Какие-то у нас птичьи спевки!» – чмокнула на том конце в трубку и дала отбой.

«Ну вот, ну вот! – вздохнул я и, вслед за Дашей, невольно улыбнулся, и даже пропел в нос гнусавым, надорванным тенорком: – “Что день грядущий мне готовит…”» Оказалось – встречи и знакомства, всякие и разные.

Первым позвонил майор Савенко – с живым интересом, не помер ли я после вчерашних возлияний. Голос у него был воркующий, в вопросе звучало беспокойство: «Как вы, Евгений Николаевич?» – так что я невольно поддался соблазну и проворковал в ответ: «Прекрасно! Лучше не бывает!» Но видимо, бес ехидства вселился в меня тем утром, – и, прикрыв микрофон ладонью, я нежнее нежного добавил: «Не дождешься!» – хотя провиниться передо мной майор ни в чем еще не успел.

Сразу затем за дверью раздался чей-то бодрый шепелявый тенорок, – и в кабинет проник благообразный, лысеющий блондин с бледно-голубыми хитрыми глазками, излучающими такое радушие и открытость, что у меня на загривке, как у почуявшего опасность волка, встала дыбом несуществующая шерсть.

– Нашего полку прибыло! Наконец-то! – воссиял с порога пришелец и скользнул ко мне с протянутой ладонью. – Знаю-знаю: Евгений Николаевич, новый прокурор. А я – председатель местного суда, зовусь Игорь Маркович, фамилия Карманчук. Зашел познакомиться, и все такое…

Ладонь у Карманчука была потная и вялая, как дохлая плотвичка, при этом рукопожатие оказалось на удивление цепким, и внушительный золотой перстень на безымянном пальце тотчас впился мне в кожу и оцарапал острой гранью впаянного в золото камня. И тем не менее я тотчас проникся к гостю симпатией, – потому, наверное, что всегда был человеком доброжелательным и вследствие этого часто неосторожным: попадался, как рыба на крючок, на внешние проявления добрых отношений, не особо вникая, какова у доброты и искренности изнанка.

– Кофе? – предложил я как можно любезнее, утопая в ореоле сияния, исходившего от Карманчука.

– Уже пил, а вот чего бы покрепче… – сокрушенно развел руками тот. – Но служба не велит: сажусь в уголовный процесс. Такая тягомотина, если честно, так все сыро, бездарно, слеплено на тяп-ляп. Не дело – песня!

Тут я слегка насторожился, поскольку качество досудебного следствия теперь касалось меня впрямую. Видимо приметив, что брови у меня сошлись к переносице, Игорь Маркович развеселился больше прежнего.

– Да, распустились, трудиться не хотят, – похохатывая и потирая руки, уверил меня он. – Весьма слабый следственный отдел, ничего не умеют и, главное, не учатся ничему. Знаю не понаслышке – возглавлял этот отдел до работы в суде. Так что, Евгений Николаевич, глаз да глаз за ними нужен. А насчет чего покрепче – соберемся как-нибудь вечерком. Или вы не по этому делу? Не против? Вот и хорошо, вот и ладно! У нас так говорят: кто не пьет, тот или при смерти, или конченая подлюка.

Тут в дверь постучали, и в кабинет вошла Надежда Григорьевна Гузь, неловко удерживая в руках поднос с двумя чашками кофе и сахарницей без крышечки.

– Кофе, пожалуйста! – сказала она, пристраивая поднос на край стола. – Вам, Игорь Маркович, как просили – без сахара.

«Я просил?» – округлил хитрые глазки Карманчук, но тотчас притянул чашку, сунул туда нос, понюхал, поморщился от наслаждения и маленькими глоточками стал пить, после каждого глотка причмокивая и сладко морщась.

– Я и вам без сахара, но если любите сладкий… – обернулась ко мне Надежда Григорьевна и глазами указала на сахарницу. – Она чистая, просто крышечка куда-то подевалась…

Едва разжимая губы, я пробормотал: «Не стоило беспокоиться», – а про себя отметил, что сегодня секретарь-машинистка держалась увереннее и вид у нее был вполне здоровый: ни бледности скул, ни красных пятен на шее, ни нервно скошенного на сторону рта. И платье на ней было с большим вырезом на груди в виде сердца. Ах, сердце-сердце, и Козлов, и особые отношения!..