…Я рабства не люблю. Свободным взоромКрасивой женщине смотрю в глазаИ говорю: «Сегодня ночь. Но завтра –Сияющий и новый день. Приди.Бери меня, торжественная страсть.А завтра я уйду – и запою»[6]
…И снова был тот же танец, с тою лишь разницей, что звучала другая мелодия и танцевала другая пара. Причём на артистке было платье цвета портвейна, с разрезами чуть не до пояса. Снова стало душно почти по тошноты, и снова прокатилась по залу волна, заставившая зрителей волноваться. «Сумасшедшие», – думала Ольга, оглушённая аплодисментами и криками «Браво!». «Извращенцы», – шептала она, разглядывая обнажённые ноги актрисы.
– Вам понравилось, Ольга Александровна? – уже в пролётке, не глядя на Ольгу, спросил Туманов, вызвавшийся проводить её домой.
– Я не знаю, – выдохнула Ольга. – Я прежде… знаете… не видела… не была в театре… Что-то во всём этом есть… пугающее…
– Что же вас напугало? – улыбнулся Туманов и посмотрел в глаза Ольге.
– Не что-то определённое, а так… вообще… Как будто долго на картину «Последний день Помпеи» смотрела… Или Апокалипсисом зачиталась…
– Это всего лишь танец, – заметил Туманов.
– Да, но… Жаль, что я не могу этого выразить точнее… Но в последнее время мне кажется, что все вокруг падают, и сами об этом знают, но всё смеются чему-то… А я вот не пойму: чему?.. Сами же всё говорите: война… революция… Разве, когда война, танцуют голыми?..
– Так ведь… не головы же пеплом посыпать, Ольга Александровна?!. Какая вы моралистка, однако… Да и войны сейчас нет…
– Нет, но была же… Ну пусть не когда война, пусть между войной и революцией… Разве это что-то меняет?.. Либо ничего серьёзного нет в этой революции, либо…
– Либо?..
– Либо и правду говорят, что кругом одни сумасшедшие извращенцы…
– Кто же это говорит? Ведь вы уже, кажется…
– Неважно, кто… Это не от ума даже – от предчувствия…
– Загадками говорите, Ольга Александровна, – усмехнулся Туманов. – А что же вы думаете о революции?
Ольга задумалась.
– Революция, как и любой бунт, – вдруг произнесла она с каким-то неизвестно откуда взявшимся убеждением, – это восстание слабых против сильных.
– И кто же эти сильные?..
– Кто?.. Да кто угодно… Класс… пол… особи…
– Хм… особи…
Во всю дорогу они уж больше не говорили. Но на Бронной, расплатившись с извозчиком, он вдруг схватил Ольгу за руку и торопливо сказал:
– Ольга Александровна… Выходите за меня… Я не богат, я слабая особь, но ведь… А там – кто знает…
Но Ольга испугалась.
– Да вы что, Владимир Иванович, – проговорила она, отдёргивая руку, – Серёженька вам друг, а вы…
– Да ведь он и вам друг, Ольга Александровна…
– О чём это вы?..
– Вы слепая, Ольга Александровна… Я понимаю, что это слепота любви, но… Но нельзя же так!
Ольга ушла, думая, что сердится на Туманова. Но когда села писать Аполлинарию Матвеевичу о том, что видела в театре и о том, что Серёженька собирается в Петербург, о Туманове не написала ни слова.
«…Поступок этот, – откликнулся вскоре Аполлинарий Матвеевич, имея в виду переезд Садовского, – лишний раз подтверждает, что твой мерзавец – мерзавец. Помни, что я говорил тебе: ищи человека! А ты нашла орангутанга и побежала за ним. Он ещё не говорил тебе о Еве?.. Пока что вокруг тебя я вижу одних скотов. Точно ты их нарочно, голубушка, подбираешь. Впрочем, тебе не одной так “везёт”. Да будет тебе известно, что сии извращенцы горазды не только отплясывать нагишом. Не так давно они, или такие же как они, отправляли поздравительные телеграммы в театр военных действий. Адресуя свои поздравления не кому-нибудь, а противнику русского воинства, кладущего главы свои, по обетованию, за веру, царя и Отечество. Из чего напрашивается мне вывод, что ни вера, ни царь, ни Отечество сим затейникам не надобны. В чём-то я даже готов понять их, ибо прошедшая кампания последовала за бессмысленными авантюрами, неприятие которых и выразилось в столь отвратительных формах. Но ведь нужна же мера, нужен такт!
