На соседней койке ворочался и стонал пожилой грузный мужчина с одутловатым багровым лицом. На его круглой лысине стояли бисеринки пота.
— Господи ты Боже мой, Господи ты Боже мой, — беспрерывно бормотал он, тяжело дыша.
Маша не могла понять, бредит он или мается наяву. От его монотонного бормотания ей стало не по себе. В этом царстве болезни она вдруг показалась себе неприлично молодой и здоровой.
Около кровати бесшумно возникла молоденькая сестричка в белой шапочке, кокетливо пришпиленной к пышным волосам.
— Шли бы вы домой, девушка, — шепнула она Маше. — Все равно сейчас ему ничем не поможете. Ему что нужно? Полный покой и никаких внешних раздражителей. Инфаркт все-таки, не шутка. Вот пойдет на поправку, тогда и приходите.
Маша легко прикоснулась к руке Петра Алексеевича. Ей так хотелось передать ему хоть немного своей силы. Вздохнув, она встала и вышла вслед за сестрой в серый больничный коридор.
— А он вам кто? Отец или дедушка? — полюбопытствовала сестра.
— Он — учитель. Мы работаем вместе.
— Учи-и-итель? — почему-то удивилась сестра. — Вот оно, значит, как.
— Ему долго здесь лежать? — спросила Маша.
— Это уж как получится. Если не будет осложнений, месяц-полтора. Так что находитесь еще.
— Значит, увидимся, и не раз. Вас как зовут? Меня — Маша.
— Ира.
— У меня сейчас каникулы. До конца августа я совершенно свободна. Я уже спрашивала доктора, не нужно ли помочь. Он сказал, нет. Я буду часто приезжать. Могу убрать, поухаживать за ним, покормить. Все что угодно. Только скажите, ладно?
— Ладно, договорились.
— Ира! — позвали ее. — У тебя капельница во второй палате.
— Иду. Мне пора, — заторопилась она. — До свидания.
— До свидания.
Маша вышла на залитый солнцем больничный двор. В кустах оглушительно чирикали воробьи. Мимо ворот пробежали, перекрикиваясь, мальчишки. Розовые головки клевера подмигивали ей с газона. Сверкающий мир обрушил на нее все многообразие запахов, звуков, красок. Маша с наслаждением выдохнула тягучий, лекарственный воздух больницы. Он выздоровеет, обязательно выздоровеет. Все пройдет и снова будет как прежде.
В привокзальном кафе, как всегда в этот час, было людно и шумно. Участковый Сидоркин расставил на подносе свой незатейливый обед, состоявший из щей, битков и киселя, и окинул взглядом зал в поисках свободного места.
— Федор Иваныч, давай ко мне!
Он повернулся на голос. Из дальнего угла ему сигналил Степан, шофер из Апрелева. Он подошел, лавируя между столиками, и уселся на свободное место.
— Здорово, Степан. Чего там у вас слышно?
— А чё? Коптим еще небо, слава Богу, — ответил тот, уписывая за обе щеки макароны, щедро политые каким-то коричневым соусом.
— Ты бы хоть кепку снял, — заметил, усмехаясь в усы, Сидоркин. — За столом все-таки.
Степан ответил ему широченной белозубой улыбкой, отчего его веснушчатый курносый нос пошел складочками, но кепку все же снял.
— А ты все воспитываешь, Федор Иваныч.
— Работа, Степа, такая.
Несколько минут они молчали, усердно работая челюстями. Наконец Сидоркин отодвинул от себя пустую тарелку и, ковырнув вилкой битки, взглянул на Степана.
— Значит, все тихо, говоришь?
— Да как сказать. Жизнь ведь она какая, хочешь не хочешь, а подкинет кренделей. Вчера вот Петр Алексеич, учитель, в больницу загремел.
— Что так?
— С сердцем чего-то. Я его в больницу и отвез. Ему, можно сказать, у меня в машине и поплохело.
В голосе Степана звучала неподдельная гордость, как у человека, оказавшегося в центре важных событий.
— Это жаль, — протянул Сидоркин. — Хороший он мужик.
— Хороший, — согласился Степан. — Я его на дороге недалеко от автобусной остановки подсадил. Он мне тогда сразу странным показался. Весь как деревянный, лицо серое, а глаза… — Он замялся в нерешительности. — Испуганные, что ли.
А как отъехали, он и отключился. Ну и я прямиком в больницу. Мне там сказали, мол, молодец, вовремя привез.
— И впрямь молодец. — Сидоркин вытер усы платком и принялся за кисель. — Может, ты жизнь ему спас.
Степан приосанился.
— Только я все думаю, чего он так испугался? Ведь мужик-то не робкий. И парень тот…
— Какой парень? — Сидоркин почему-то насторожился.
— Парень с ним стоял. Разговаривали они.
— А какой он из себя?
— Парень как парень, ничего особенного. Не здешний, я тут всех наперечет знаю. Издалека, видно, пришел. Весь в пыли. Мелкий такой, жилистый, волосы клоками. — Степан живо изобразил, какие у того были волосы.
Вышло смешно, но Сидоркин даже не улыбнулся.
— Что еще помнишь?
— Да все. Я его мельком видел. Во, вспомнил! — Степан звонко хлопнул себя по колену. — Петр Алексеич, прям перед тем, как ему плохо стало, сказал: «Маша. Предупредить». Я тогда не понял, хотел переспросить, но тут такое началось — я все и забыл. А теперь вот вспомнил.
— Хм, Маша. — Сидоркин задумчиво потер рукой лоб. — И что за Маша, как думаешь?
— А кто ее знает? У нас ведь Маш, как коз. В каждом доме, почитай, коза Манька да дочка Машка. — Степан громко расхохотался, ему понравилось, как складно у него вышло.
Но Сидоркин опять не улыбнулся.
— Ты, Степа, погоди гоготать. Если увидишь еще где того парня, сразу же мне сообщи. Сумеешь?
— Обижаешь, Федор Иваныч. Дело-то нехитрое.
— Ну, ладно. Бывай.
И Сидоркин вразвалочку направился к выходу.
В Москве вдруг похолодало, посерело, помрачнело, будто задули свечки на рождественском пироге. Откуда-то с запада наползала темнобрюхая лохматая туча. Закапал мелкий дождик. Тут и там уже пестрели зонтики. Продавцы книг поспешно укрывали свой товар длинными полосами целлофана.
Машина свернула с Охотного ряда на Большую Дмитровку, бывшую Пушкинскую. В глаза Вадиму сразу же бросилась ярко-зеленая вывеска с крупными золотыми буквами: «Джобис. Модная женская одежда». Иссиня-бледный манекен с неестественно выгнутой шеей манерно заламывал руки за сияющим стеклом витрины.
Вадим тронул Севу за плечо.
— Притормози-ка здесь. Я на минуту.
— Вадим Петрович, здесь стоянки нет.
— Подождешь меня на Кузнецком, сразу за углом.
Увесистый охранник у входа с характерным коротким ежиком и квадратной челюстью окинул его беглым, цепким взглядом, как сфотографировал, и, явно расслабившись, отступил в угол.
