утешаются, представляя себе, что есть души, действительно способные чувствовать картины.
Но их сравнительно немного.
Я подумал, не прислать ли тебе эскиз, чтобы дать представление о Делакруа. Разумеется, эта маленькая копия не имеет ценности ни в каком смысле. Все же ты сможешь увидеть, что Делакруа не срисовывает черты Mater Dolorosa с римских статуй и что бледность, как и потерянный, мутный взгляд усталой женщины, страдающей, плачущей, бодрствующей, – все это скорее из «Жермини Ласерте».
Я нахожу прекрасным и удачным, что главная книга Гонкуров не вызывает у тебя неистового воодушевления. Хорошо, что ты предпочитаешь Толстого, ведь ты читаешь книги большей частью для того, чтобы почерпнуть в них энергию для действия. Ты права тысячу раз.
Но я читаю книгу, чтобы разглядеть в ней создавшего ее мастера, – и разве плохо, что я так люблю французских романистов?
Я только что окончил портрет женщины – лет за сорок, ничего особенного, увядшее, усталое лицо с оспинами, оливковое и загорелое, черные волосы.
Выцветшее черное платье, украшенное нежно-розовой геранью неопределенного цвета, между розовым и зеленым.
Поскольку я порой пишу такие вещи – в которых драматизма не больше и не меньше, чем в пыльной травинке на обочине, – мне кажется, справедливо, что я безмерно восхищаюсь Гонкурами, Золя, Флобером, Мопассаном, Гюисмансом. Ну а ты не торопись и отважно продолжай читать русских. Читала ли ты «Мою веру» Толстого? Должно быть, очень дельная и действительно полезная книга. Погрузись в эти глубины, раз это тебе по вкусу.
Недавно я написал два автопортрета, и один, по-моему, довольно характерный; но в Голландии, вероятно, посмеются над вызревающими здесь идеями относительно портретов. Видела ли ты у Тео автопортрет художника Гийомена и его же портрет молодой женщины? Это дает хорошее представление о том, что мы ищем. Когда Гийомен выставил свой портрет, публика и художники немало насмехались над ним, и, однако, это одна из тех редких вещей, которая выдержит сравнение даже со старыми голландцами, Рембрандтом и Хальсом.
Я по-прежнему считаю, что фотографии ужасны, и не хочу иметь их у себя – особенно фотографии тех, кого знаю и люблю.
Эти портреты блекнут быстрее нас самих, а написанный красками портрет сохраняется на протяжении многих поколений. К тому же написанный красками портрет прочувствован, создан с любовью или уважением к тому, кого он изображает. Что осталось нам от старых голландцев? Портреты.
К примеру, дети в семействе Мауве всегда смогут видеть его на превосходном портрете Мескера.
Я только что получил письмо от Тео, с ответом на мои слова о желании вернуться на север и остаться там на какое-то время. Весьма вероятно, это произойдет, но когда именно – зависит от того, представится ли возможность пожить вместе с тем или другим художником.
И так как нам знакомы многие из них, а жить вдвоем часто выгоднее, это не замедлит случиться.
Наконец я говорю: «До скорого» – и вновь горячо благодарю тебе за письма.
Пока не знаю, какие картины я пошлю тебе и матери – вероятно, пшеничное поле и сад с оливами и еще ту самую копию Делакруа.
Снаружи уже давно стоит роскошная погода, а я неизвестно почему два месяца не выхожу из своей комнаты.
Мне требуется мужество – а его так часто не хватает.
Вот потому-то с начала болезни мной овладевает в полях чувство одиночества, настолько жуткое, что я не решаюсь выходить. Со временем это, однако, изменится. Только стояние за мольбертом вдыхает в меня немного жизни.
Словом, это изменится – с моим здоровьем все настолько хорошо, что физическое состояние рано или поздно возьмет верх.
Мысленно крепко обнимаю тебя. До скорого.
Всегда твой Винсент
805. Br. 1990: 806, CL: 607. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, пятница, 20 сентября 1889, или около этой даты
Дорогой Тео,
большое спасибо за твое письмо. Прежде всего я очень рад, что и ты подумал о папаше Писсарро.
Вот увидишь, что-нибудь да выйдет, если не там, то в другом месте. А пока что дело есть дело, и ты просишь меня ответить определенно – и ты прав – на вопрос, соглашусь ли я отправиться в какую-нибудь парижскую лечебницу, если уеду немедленно и проведу там всю зиму.
Я отвечаю «да», с тем же спокойствием и по тем же причинам, по которым поступил сюда, пусть даже парижское заведение окажется не лучшим выходом, что легко может случиться, поскольку возможности для работы здесь неплохие, а ведь работа – мое единственное развлечение.
При этом замечу, что в своем письме я приводил очень вескую причину, по которой желаю уехать отсюда.
Повторяю, меня удивляет, что я, со своими современными идеями, горячий поклонник Золя, Гонкуров, всяких художеств, которые я так остро чувствую, переживаю кризисы, словно человек, подверженный суевериям, и меня посещают религиозные идеи, путаные и ужасные, которые никогда не приходили мне в голову на севере.
Предполагаю, что при моей крайней чувствительности к окружению и без того затянувшегося пребывания в этих старых монастырях – арльской лечебнице и здешнем заведении – достаточно для объяснения кризисов; и тогда, пусть это будет и не лучшим выходом, придется отправиться в светскую больницу.
Однако, чтобы не совершать безрассудств или не казаться безрассудным, я заявляю тебе, предварительно предупредив о том, чего могу рано или поздно пожелать – имея в виду переезд, – я заявляю, что чувствую себя достаточно спокойным и уверенным в себе, чтобы подождать еще и посмотреть, не случится ли этой зимой нового приступа.
Но если вдруг я напишу: «Хочу выбраться отсюда», ты не будешь колебаться, все это обговорено заранее – ведь ты знаешь, что у меня есть веская причина, может даже не одна, отправиться в заведение, где, в отличие от этого, распоряжаются не монахини, пусть и милейшие.
Итак, если по какой-нибудь договоренности мы двинемся дальше, то начнем сначала так, будто почти ничего дурного и не было, очень осторожно, выказывая готовность слушаться Риве в любых мелочах, – но не будем сразу же принимать слишком строгие меры, словно все потеряно.
Насчет того, чтоб есть много: я ем, но если бы я был своим врачом, то запретил бы себе это.
Не вижу для себя никакой пользы в громадной физической силе, ибо я поглощен мыслью о том, чтобы хорошо делать свою работу и быть художником, и ничего более, – и, значит, это было бы совершенно логично.
И мать, и Вил, каждая со своей стороны, сменили обстановку после отъезда Кора – и они чертовски правы. В наших сердцах не должна накапливаться печаль, подобная воде во взбаламученном пруду. Но порой перемены обходятся дорого или вовсе невозможны.
Вил написала чудесное письмо, она очень опечалена отъездом Кора.
Странно: как раз во время работы над копией «Пьеты» Делакруа я узнал, куда попала эта картина. Она принадлежит королеве Венгрии или другой страны в тех краях, пишущей стихи под именем Кармен Сильва. Заметка, где говорится о ней и о картине, принадлежала Пьеру Лоти, дающему понять, что эта Кармен Сильва как человек еще трогательнее того, что она пишет, – а пишет она между тем вот что: «Женщина без ребенка что колокол без языка»: звон, может, и прекрасен, но его не услышат.
Сейчас у меня есть 7 из 10 копий «Полевых работ» Милле.
Уверяю тебя, мне безумно интересно делать копии, и так как моделей пока нет, это не дает мне забыть, как выглядят фигуры.
Кроме того, это послужит для украшения мастерской, моей или чьей-нибудь еще.
Я желал бы скопировать также «Сеятеля» и «Землекопов».
Есть фотография «Землекопов», сделанная с рисунка, а у Дюран-Рюэля есть офорт Лера с «Сеятеля».
Среди тех же офортов есть «Поле под снегом», с бороной. И «Четыре времени дня» – есть экземпляры в собрании гравюр на дереве.
Мне хотелось бы иметь все это, по меньшей мере офорты и гравюры на дереве. Я нуждаюсь в этих занятиях, так как хочу учиться. Копирование – старая система, но мне совершенно все равно. Я скопирую также «Доброго самаритянина» Делакруа.
Я написал портрет женщины – жены смотрителя, – думаю, тебе придется по душе. Я сделал копию с него, но вышло хуже, чем картина с натуры.
Боюсь, они возьмут последнюю, а я хотел бы, чтобы она была у тебя. Цвета – розовый и черный.
Сегодня я посылаю тебе свой автопортрет, на который нужно смотреть какое-то время, – надеюсь, ты увидишь, что мое лицо стало заметно спокойнее, хотя взгляд, по-моему, мутнее прежнего.
Есть и еще один – проба, сделанная, когда я болел. Думаю, этот понравится тебе больше: я старался, чтобы он вышел простым. Покажи его
