он. — Старые из храма все еще лежат связанные, что с ними делать? Вчера с отчаянием защищали доступ к кумирне, нельзя было заставить их уйти оттуда.
Князь задумался и ответил, понизив голос и посмотрев в сторону ксендза и жены, как бы боялся, что его подслушают:
— Усадите их на телегу, прикройте соломой и свезите куда-нибудь в глубь лесов и оставьте их на каком-нибудь урочище, — сказал и тотчас отвернулся; на его лице отразились невеселые думы.
Дубравка подошла к князю и положила руку на его плечо.
— Господин мой милостивый! Радоваться следует и веселиться, вы сегодня сделали великое дело.
— Мы еще его не сделали, — прошептал Мешко, — не сделали, а уже больно; каково будет, когда все кончится?
— Тогда перестанет болеть, — сказала Дубравка смело, — и чем скорее это будет, тем лучше.
Князь, как обыкновенно, ничего не ответил, посмотрел на Сыдбора, который тоже стоял испуганный и грустный, и оба вошли в замок.
На обозначенном кресте, теперь освященном святой водой, стоял на коленях Иордан и молился. Его ничуть не смущало, что вокруг него были люди, преимущественно язычники, и смотрели на него с удивлением и суеверным страхом. Это была молитва, в которой нуждалась его душа, и он не мог от нее отказаться. Со сложенными руками, глазами, устремленными в землю, на которой стоял, он молился и плакал, как будто желая отогнать от этого освященного места все несчастья и упросить для него благословение Божие на веки. Между тем чужие люди, которые там измеряли площадь, как будто разогретые внутренним пламенем, двинулись к груде приготовленных камней, другие уже стояли с лопатами, собираясь копать землю для фундамента. Отец Иордан все еще молился. Когда он встал и благословил площадь на все четыре стороны, раздался сигнал и повсюду посыпалась земля. Мешко и Дубравка уже уезжали, с ними отец Иордан, а Сыдбор только провожал брата.
XI
Так все готовилось к введению христианской веры, и Дубравка каждую минуту ждала, что, наконец, над первой церковью будет воздвигнут крест. Но чем больше приближался этот момент, тем Мешко старался отодвинуть его дальше и все медлил с последним шагом. Всякий раз, когда уезжал на охоту и по дороге встречался с народом, глядел на угрюмые лица, разговаривал с земледельцами, которые были далеки от всего, что творилось в замке, и тогда приезжал домой грустный, неуверенный в себе, опять колеблющийся; а если княгиня расспрашивала его, когда наконец будет торжественное крещение, — ничего ей на это не отвечал.
Когда Дубравка обращалась к отцу Иордану за советом, то он увещевал ее быть терпеливой и не слишком спешить с этим; ему казалось, что князь будет принужден искать защиты у немцев и союза с императором, а тогда крест будет необходим и откроется свободный путь для христианской веры.
Хотя уже и теперь христиане больше не скрывались, а Иордан и княгиня брали на свое попечение новообращенных, служили в часовне, но сам князь, перестав быть язычником, однако, еще не сделался христианином. Во многих случаях он противоречил, многого не хотел ни понять, ни слушать. От свободы, к которой он привык в жизни, не мог отвыкнуть, всякое подчинение было ему противным. В душе он прекрасно понимал упрямство народа и искренно ему сочувствовал, а поэтому был так снисходителен к нему.
Иордан был терпелив, а Дубравка, несмотря на свое решение ждать, все более и более возмущалась против мужа, тем больше, что из Чехии не переставали спрашивать о том, когда будет наконец крещение и торжественное венчание княжеской четы, и объявление свободы и господства христианской религии во всей стране. На все эти вопросы Дубравка не знала, что ответить.
Благодаря Дубравке сестра ее мужа, Горка, приняла крещение, а за ней последовал и весь ее двор, за исключением Срокихи, которая убежала от новообращенной княжны к своему питомцу Власту, а увидев там столько для нее грустных перемен, ушла в леса. Напрасно Власт уговаривал ее, упрашивал остаться. Чувствуя себя несчастной в этой новой для нее среде, она однажды утром вышла из дому и больше не вернулась.
Всю зиму княгиня напоминала Мешку о том, чтобы поскорее кончать начатое дело, но Мешко упорно отмалчивался. Дубравка, беспокойная и очень живая, едва сдерживала свой гнев, не зная даже, чем себе объяснить упорство мужа. Князь не возражал против обращения, даже иногда наказывал тех, что осмеливались преследовать христиан, но бывало, что Мешко заступался и за тех, которых Дубравка слишком торопила перейти в христианство, и совершенно не разделял усердия дочери Болеслава, которая думала исключительно о том, как бы в этой языческой стране разрушить все старое. В то время как Мешко равнодушно ожидал и оттягивал решительный момент, доверенные Дубравки тайком опрокидывали статуи, жгли кумирни и ночью на всех старых местах водружали кресты — но напрасно.
После Нового года княгиня опять начала просить мужа исполнить данное слово. Мешко опять молчал, а когда она начала настаивать, вышел из комнаты, ничего ей не ответив.
Князь был очень хорошим мужем, но не хотел признать за женщиной права распоряжаться дома. А когда Дубравка слишком ему надоедала, то обыкновенно в шутливой форме и с милой улыбкой посылал ее к прялке и к пяльцам.
Зима в том году была суровая, но это не мешало устраивать охоты чуть ли не ежедневно, и Мешко очень часто уезжал на охоту еще до рассвета, очень долго оставался там и, возвратившись домой, опять собирался обратно.
Однажды поздно ночью, вернувшись домой с очень удачной охоты, где было убито много всякого зверя, которого привезли в замок на нескольких санях, князь, войдя к себе в избу, нашел ожидавшего там Доброслава.
Князь оживленно начал ему рассказывать об охоте и о том, как его люди живьем поймали дикого кабана, но неожиданно взглянув в лицо верного слуги, заметил признаки какого-то беспокойства. Не желая оставаться в неизвестности, князь тотчас спросил, не случилось ли чего-нибудь в замке?
Доброслав как-то медлил с ответом.
— Милостивый князь, — сказал он наконец, сделав знак слугам, чтобы их оставили вдвоем, — наша княгиня собирается уезжать…
— Куда? Когда? — спросил князь.
— Из Праги приехал нарочный от князя Болеслава… Не знаю, с чем приехал, но приказано все готовить к дороге.
Так как это было уже поздно ночью, Мешко больше ни о чем не расспрашивал и улегся спать.
На следующий день князь встал ранее обыкновенного.
В самом деле в доме Дубравки было большое оживление, запаковывали сундуки и тюки и выносили их во двор; видно было, что люди
