зацепился за серенькую волчицу-кинокефалку. Хорошо Цингулон придумал, да? Он пригрозил мне, что убьёт Умбру, Алатара, Астру и тебя… всех, если я каким-либо образом попытаюсь выдать себя, заговорю с тобой, подам знак… И я, дура, поверила. Я видела смерть Умбры. Но не проронила ни слезинки. Если бы у меня было сердце, оно бы погибло вместе с Умброй. И Алатаром. Но моя душа порвалась в клочья. Я больше не кинокефал. Ты сейчас говоришь с моим призраком. Во мне не осталось ничего живого. Я словно малахитовой кистью изображаю чувства, слёзы… Тогда я закрыла глаза и… Орион, – очаровательно пустой улыбкой обратилась она к пантере-феликефалу. Тот дёрнулся и резко поднял голову, но не поднял глаз цвета болотной ряски. – Где у тебя тут можно принять ванну?
– Душевая комната прямо и налево. Я согрею тебе воду, но придётся подождать, – со стеснением ответил он, топчась на месте.
– С вашего позволения, я подожду на свежем воздухе, – до омерзения притворно-приторной улыбкой улыбнулась Агния и покинула землянку, хлопнув за собой дверью.
– Может быть, чаю? – осмелился спросить Орион, показав большим пальцем себе за спину на пребольшой, бенгардийский, стол, простой, как природа: четыре ножки и, как могильная плита, доска с неотёсанными бороздками. Четыре пещерных стула, единственное назначение которых – сидение, но никак не украшение, были придвинуты.
Ответа не последовало. Только предосудительные, давящие взгляды. Но чаепитие они всё-таки устроили.
Пока Агния остывала на свежем морском воздухе, полуартифекс Репрев закрыл глаза, согрел в ладонях закоптелый, оголтело свистящий чайник, доведя воду до кипения, чему Орион крайне обрадовался – не пришлось возиться с печкой.
Волны раболепно бросались к ногам Агнии, и босые, изрезанные шрамами стопы сводило судорогой от холода. Астра, поступив, как он сам посчитал, мудро, оставил её наедине с собой, но, беспокоясь, не спускал с любимой глаз, наблюдая за ней через вырубленное в стене окошко величиной с энциклопедию.
Усевшись за стол, Астра наконец смог осмотреться: крохотная, даже тесная лачужка, тем не менее она пришлась ему по душе. Примерно о таком уголке он всегда мечтал – лишь бедная обстановка угнетала его. Юный кинокефал любил жить в тесноте, но в его тесноте всё должно быть заставлено вещами, где в каждой вещи живёт душа какого-то светлого воспоминания.
В землянке же не было ничего лишнего: огромная печь в половину стены, побелённая мелом, в которую запросто мог бы поместиться кинокефалёнок, а может – и взрослый кинокефал. На печи, не имея никакой другой кровати, бывший отрядовец, очевидно, спал. По углам холщовые мешки, и, если подойти к ним ближе, улавливался горьковатый, пряный запах чёрного чая. Рядом с мешками – невысокий платяной шкаф с медными, а может и золотыми, круглыми ручками. На прибитых к стенке полках в длинных ящиках всходили ниточками, словно смоченные слюной, ростки мяты, укрытые плотной матовой плёнкой с подвешенными на ней крупными слезами от увлажнённой поливом, сочной чёрной крупчатой земли.
На грубых стенах сушились листочками вниз перевязанные пучки мяты, и прибранный, пышущим уютом дом насквозь пропах резко-холодным, щекочущим ноздри ароматом.
Чай пили, конечно, тоже с мятой, и обонянию, привыкшему к её запаху, было уже безразлично. Пили из прелестнейших чашечек, похожих на бутон распустившегося тюльпана.
– А сахара у тебя не будет, Орион? – спросил у него Астра.
– Ишь чего захотел! – прищурился пантера. – Я свёклу не выращиваю. Только мяту.
– Да, я заметил, – пробежавшись глазами по зеленовато-сизым стенам, прогудел Астра.
Полуартифекс сжал кулак, потряс им и, тут же пожалев о том, с каким пренебрежением он это сделал, выкинул на стол, будто игральные кости, пригоршню мраморно-белых, геометрически аккуратных, породистых кубиков сахара.
– Ну, хорошо хоть не песок, – сострил Орион.
Астра, облизнувшись, жадно потянулся к кубикам и взял сразу три. Орион тоже не остался в стороне и схватил один когтями, как щипчиками. Гостей угостил всем, чем был богат, – шариком манки.
«Убийство Умбры, Алатара – всё случилось так быстро… – думал Репрев. – Правильно ли я поступил? И возможно ли было поступить правильно? Если бы кто-нибудь поддержал меня, подсказал мне ответ… Но что сделано, то сделано, и ничего не попишешь. Да и поступил бы я иначе? Агния хочет, чтобы я желал Цингулону смерти. Мне самому не понять, почему мне не хочется мстить, я не хочу уничтожать Цингулона – феликефала, я хочу уничтожить поступок, который совершил Цингулон – феликефал. Не он виноват, а изъян в его душе, победить бы его, и тогда… Но Цингулон не станет слушать меня. Почему я, увидев страдания других, изменился, а он, делая изо дня в день зло, почему в его душе ничего не меняется? Может, он не видит зла и не слышит, закрывая глаза и уши, и, может, даже не говорит о нём. Поэтому для него все живые кинокефалы и феликефалы – черновые.
После превращения в полуартифекса я стал по-другому смотреть на смерть. Я перестал в неё верить, я отрицаю её. Для меня больше не существует разницы между живыми и мёртвыми. Все… все живые. Но между жизнью и смертью есть звено, лишнее звено, и если бы его расцепить… Поэтому я, наверное, не ощетинился местью. Наверное».
– А семена мяты, между прочим, как и этот дом, мне подарил доброжелатель! – с гордостью сказал Орион, заваривая себе вторую кружку чая. – А ещё чудесный шкафчик, в который загляни, а там всегда будет то, что тебе нужно! Кроме сахара.
– Постой, доброжелатель подарил тебе этот дом? И как он его… он что, построил его? – удивлённым, но всё ещё взвинченным голосом спросил Репрев, выныривая из мыслей.
– Подарил! – выпрямился на стуле Орион. – Построил? Ну, можно и так сказать. Как ты сейчас с чайником: закрыл глаза, и вот, на тебе, говорит, дом – живи! Заслужил. Поблагодарил меня за карту, которую я ему вот тут, за этим столом, начертил на скорую руку, за дневник поблагодарил и, конечно, за приятную компанию!
– Твой доброжелатель был полуартифексом?
– Ну, это вряд ли, – фыркнул Орион. – Полуартифексы не могут посещать чужие Зелёные коридоры. Я спрашивал его, кто он. Говорил, что точно не полуартифекс. Своего имени не сказал. На все вопросы отвечал кратко, уклончиво. Почти всю дорогу молчал. Я пытался шутить, но больше сам смеялся над своими шутками, – сказал Орион и хрюкнул.
– Может, у тебя плохо с чувством юмора, – вставил Астра.
– Как ты с ним познакомился? – спросил Репрев.
– Я ведь был при отряде картографом. У меня закончились краски, и я отпросился в увольнение, чтобы сгонять в город, на улицу Семи художников, в
