давно уже привыкли и, буквально её через пять минут про них забыли…
Я же, стал все более и более заинтересовано посматривать в сторону «личного секретаря», обдумывая пару интересных комбинаций…
В будущем!
Поэтому когда мы с Мишей в свою очередь вышли «отлить» в комнату «для мальчиков», на злобный шёпоток Миши под журчанье в писсуаре:
— С каким бы наслаждением, я б прирезал эту брехливую свинью…
Так же шёпотом ответил, с оттенком разочарования:
— Вы продолжаете мыслить понятиями уличной гопоты, Барон! Когда же я дождусь пробуждения в Вас навыков — хотя бы оперативного работника, не говоря уже о чём-то большем⁈
Но, хоть «жидом» его не обозвал в этот раз — на том спасибо.
Сам я потихоньку разговорился с «длинным» — с Анатолием Мариенгофом, то есть:
— Извините, не моё дело, конечно… По разговору я слышал у вас какие-то финансовые затруднения?
— А у кого их ныне нет, Серафим? Сергей недоволен, что отчисления в кассу «Ассоциации» запаздывают и я вполне разделяю его чувства… Но вы поймите: завтраки идут плохо, обеды чуть лучше, но прибыль заведения начинается после одиннадцати — половины двенадцатого вечера: когда съезжаются серьезные гости с дамами после театра, цирка или синематографа. Скажите, может оправдать себя заведение, если оно заработает по-настоящему только два — два с половиной часа в день? Ведь по закону, кафе может работать только до двух часов ночи, вернее — до без четверти два, иначе нарвешься на штраф.
Прищурившись, спрашиваю:
— Подобные «законы» устанавливает государство или местные власти?
— Ммм… Даже и не знаю, что ответить! Должно быть, они не в Совнархозе пишутся — а в Моссовете.
«Что за времена, что за нравы? — невольно возмущённо подумалось, — в столице полным-полно нэпманов или дольщиков — вроде этих и, никому не приходит в голову — пролоббировать в городской мэрии свои интересы».
Может, врёт?
— Сегодня же вроде полный «аншлаг»? — с недоумением оглядываю зал.
— Два счастливых стечения обстоятельств: недавнее возращение Сергея после развода с Айседорой — подогревшее к нему интерес и только что закончившаяся Выставка. Многие гости Москвы (как и ваша троица, я уверен) захотели глянуть на известного — самого именитого в стране поэта. Однако, уверяю Вас: пройдёт неделя-вторая и в это же время суток — зал будет практически пуст.
— Понятно… — на ум сама собой приходит пара элементарно-простейших пиар-ходов по привлечению клиентов в это заведение, — а кто ведёт в кафе бухгалтерию?
— «Итальянскую» или иначе — двойную бухгалтерию ведёт один старичок, приходящий на пару часов в день.
— Налоговые органы не сильно свирепствуют?
Мой собеседник лишь горько улыбнулся:
— «Фининспектор», это, знаете — фигура! К каждому документику придирается.
— И, как? Находит какие-нибудь нарушения?
— Увы… Видите ли, мы вынуждены закупать некоторые продукты у частных лиц, а они не всегда дают расписки, а если дают — то как бог на душу положит.
Сочувственно вздыхаю:
— Беда просто с этими нэпманами.
Мля… Я уже в пятом классе умел подписи родителей в дневнике подделывать!
Отойдя в очередной раз «отлить», «журчу» в писуар и говорю в слух — ибо наболело:
— Мне бы в «наши лихие 90-е», ваши проблемы! Что за народ?
* * *
Но, невзирая на все натужные потуги террориста-сказочника, в центре внимания сегодня была наша Елизавета…
Я прямо налюбоваться не мог твореньем рук своих!
Она, флиртовала со всеми подряд — делая из взрослых, знающих толк в «амурных делах» и погрязших в пороке и разврате мужчин, не рассуждающих болванчиков.
Но конечно же, главной её целью был Сергей Есенин.
Вот он, вскакивает на эстраду, делает знак румынам в вышиванках замолчать:
— Внимание, друзья!
Всё кафе замолкает, перестав жевать и оборачивается на него.
— Нашей очаровательной гостье — прекрасной художнице Елизавете Молчановой, я освящаю свой новый стих «Любовь хулигана»!
Подождав когда стихнут аплодисменты и восторженные выкрики фанатов, поэт начал декламировать что-то мне довольно знакомое[2]:
«Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать,
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут.
И чтоб прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому!
Поступь нежная, легкий стан…
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки!
И стихи бы писать забросил!
Только б тонкой касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой,
Хоть в свои, хоть в чужие дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить'.
УПС!!!
Кажется, этот цикл в «реальной» истории, Есенин посвятил другой женщине. На минуту задумался: а как такое моё вмешательство в естественный ход — скажется на текущей всемирной истории? Не окажется ли это некой «точкой бифуркации»? Не наломал ли я в этом случае дров? Наконец — не наступил ли я ненароком на крылья знаменитой «бабочке Брэдбери»?
Да! Очевидно, что Есенин втрескался в Лизу по уши и даже ещё выше. Когда та в очередной раз куда-то «на минуточку» отошла, то прямо-таки пьяно рыдал «в жилетку» Анатолию Мариенгофу:
— Эх, Толя, а баб у меня было… Не меньше трех тыщ.
— Серёжа, не сочиняй!
— Ну ладно, триста… Ну уж, никак не меньше тридцати! Однако, такой ещё не было…
— Ты то же самое про Айседору говорил.
— Про «Дуньку», что ли? Та — другое дело, липкая как патока, а эта…
Однако, ровно минуту поразмыслив я успокоился: оттого, что у поэта одной женщиной меньше или больше — ничего не произойдёт… Даже историки ничего не заметят.
Другие поэты, тоже не хотели отставать — ещё надеясь на лизину благосклонность…
Ну, весеннее чириканье воробьёв, хотя бы раз слышали? Каждый этот мелкий, но голосистый птах — старается перечирикать других в надежде спариться с самкой.
Вот и, здесь такая же фигня — аж нэпманы в зале чавкать перестали!
Когда все поэты по разу выступили, Елизавета вдруг обратила свой взор королевы турнира на меня:
— А вы знаете, друзья, наш Серафим — тоже, очень талантливая личность! Причём, его талант очень многосторонен — он рисует, пишет прозу и сочиняет стихи.
