Что длится целый век, тому продлиться вдвое.Пугая воробьев на площади Сенной,кончается декабрь звериной бородоюи зарывает в глушь жестокою зимой.Что времени забор, глухой и деревянный?Что сено и мороз, и сонная труха? —Во взгляде воробья под небом оловяннымпроулок двух домов бледнел и потухал.Так невозможно жить: стареющая кастаподвалов и дворов. Какой ударил часна ратуше вверху? И, как больной лекарство,глотает ночь шаги – поспешно и мыча.Что ледяной канал? Что холод чудотворный?Как сажа горяча небесного котла!О, кто там впереди? О, это вышел дворник,как в ступе помело, страшна его метла.Очесок декабря, библейский и козлиный.Дремучий частокол. Амбары и дрова.Что циферблат – в Свечном? Что стрелки – на Перинной?Что крыша – на Думской? Что – в Яме голова?Что смотрит сквозь него пронзительно и ясновпитавший белизну болезни за окном?Но бог ему судья, его лицо прекрасно —светлее, чем луна в канале ледяном.Жизнь истекла. Декабрь – вполглаза и вполслуха.Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старухав затылок. И молчит замерзшим воробьем.
Она закончила так же неожиданно, как и начала..
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Нет, – сказал я.
– Вот и я тоже – нет. Впрочем, я иногда думаю, что и не должна понимать. Зачем понимать? Достаточно, если от этого – озноб и температура. У тебя от этого температура не поднимается?
– Нет, – снова сказал я.
Мы вошли за решетку и двинулись между деревьев, которые смотрели нам вслед. Высилась по левую руку оцепеневшая громада собора. В бледном небе отсыревали крыши и трубы. Дышать было нечем. Ночной петербургский воздух дрожал испариной.
– Он сейчас читает «Метафизику бытия» Герберта Хоффа, – сказала Ольга. – И одновременно – «Историю современной алхимии» каких-то двух авторов. Купил ее где-то за сумасшедшие деньги. Если он не читает, то пропадает в букинистических магазинах. Ты хоть догадываешься, зачем ему понадобилась алхимия?
– Нет, – ответил я в третий раз.
Надвинулась вытянутая как палец, суставчатая колокольня. Сквозь все три ее пустотелых фаланги просвечивала беловатая мерклость.
Вода в узком канале казалась коричневой.
– А может быть, это мы чего-то не понимаем? – сказала Ольга. – Прав как раз он. Мы – сумасшедшие, а он – абсолютно нормальный. Я же вижу, что он счастлив, в отличие от всех остальных. У него глаза – белые, ему кроме этого уже ничего не нужно…
Мы снова вышли на набережную и остановились у парапета. Ольга взялась за чугунную перекладину и крепко сжала ее. На меня она не глядела, как будто я для нее вообще не существовал.
Нет-нет, это, разумеется, невозможно, но она почему-то помнит открытую в ночь, длинную, каменную галерею, полукружья аркады, гроздья южных созвездий в горячем небе, мятущиеся смоляные факелы, ржание коней, крики, лязг ожесточенно сталкивающегося металла… Кто-то бежит по галерее, падает – диковинным украшением торчит стрела меж лопаток… И она подбегает тоже и видит вывороченное лицо с глазами из прозрачного камня… Ведь это, наверное, невозможно? Это, разумеется, невозможно, однако она откуда-то знает итальянский язык. Никогда не учила, а тут встретила группу туристов и поняла с первого же мгновения…
А недавно листала журнал, случайно попавший в руки: старый Рим, собор Святого Петра, палаццо Канчеллерия… И вдруг на секунду ей показалось, что она это все уже много раз видела…
Впрочем, это неважно. Гораздо хуже другое. Гораздо хуже, что она, оказывается, от него слишком зависит. Прямо-таки что-то противоестественное. Будто кукла на ниточках: дернули – и пошла, куда эти ниточки потащили, отпустили – и упала без вздоха, ничего своего, ни мысли, ни одного желания, ни поступка… Власть чужих пальцев, которые за эти ниточки дергают. Он скажет – значит закон, у нее уже нет своей воли. Ужасно, правда? За такое можно и возненавидеть. Но, что плохо, она не способна, по-видимому, даже на ненависть. Впрочем, на любовь она тем более не способна. Только – сидеть до половины седьмого утра и бесчувственно слушать, слушать, таращась на настольную лампу. Это для нее самое трудное – слушать не понимая. Склеиваются веки, и в голову как будто налили теплого стеарина. Это, видимо, от свечей, которые она купила в последнее время. Им уже два раза грозили полностью отключить электричество. И к тому же – выселить неизвестно куда. В подвал, например. Да-да, в последний раз грозили именно в какой-то подвал. И что делать, если это и в самом деле будет подвал? Ему-то, разумеется, все равно. Он и в подвале может писать. Он может и при свечах.
– А почему вдруг решили выселить? – удивился я.
– Тут какая-то путаница, – с досадой сказала Ольга. – Оказывается, у нас нет ордера на квартиру. Непонятно, как он въехал сюда, самовольно, что ли? Вообще ерунда – будто бы такого дома даже не существует. Его снесли еще в прошлом году, и теперь здесь по документам – пустырь. Ошибка, конечно. Но ведь эту дурацкую ошибку еще требуется исправить.
Она достала крошечный носовой платок и на секунду прижала его сперва к левому виску, а затем – к правому.
– Завтра пойду выяснять.
Меня по-прежнему рядом не было. Я для нее все так же не существовал.
Я наклонился и поцеловал ее в сухие твердые губы.
Ольга подняла брови:
– Ты это зачем?
В голове у меня перетекал жаркий туман. Светило тусклое небо, и от расплывчатого света его улицы – будто снились. Казалось, крепко зажмурься, потом открой глаза – и все исчезнет.
– Хотя – пожалуй, – сказала она через мгновение.
Мне, наверное, надо было встать и уйти.
Вместо этого я нерешительно обнял ее. Ольга вздрогнула, как от холода, но не отстранилась. Тогда я обнял ее уже увереннее. Она поморщилась и приоткрыла рот с полупрозрачными, будто из кварца, зубами. В этот раз поцелуй длился значительно дольше и прервался лишь потому, что неподалеку от нас в канале что-то сильно плеснуло.
Ольга вздрогнула и отстранилась:
– Что это?
– Не знаю, – сказал я, глядя на расходящиеся по коричневой жиже круги. – Должно быть, рыба…
– С ума сошел! Какая здесь рыба?
– А тогда кто?
– Знаешь что, давай-ка пойдем отсюда, – сказала Ольга. Оторвала руки от парапета и тщательно, точно боясь заразиться, потерла друг о друга мраморные ладони.
– Чего ты боишься? – спросил я.
Она чуть передернулась:
– А вдруг оттуда вылезет что-нибудь, знаешь, этакое…
Все было безнадежно. Струи тумана стекали в воду по гранитным ступенькам. Мы снова пошли по набережной. Ольга пропустила меня, чтоб быть с внешней стороны от канала. Я боялся дотронуться до нее. Серые неопределенные тени сползали с домов и скапливались на тротуарах.
