в проеме показался старик – или, может, человек средних лет, которому переломали и неумело вправили все кости.
– Ваше сияние. – Он слегка поклонился императору.
– Это имперский историк, – сообщила Адер.
– Кшештрим, – тихо добавил Акйил.
Историка выдали глаза – серые пустые глаза на незапоминающемся лице. У монахов Ашк-лана, овладевших мудростью, бывал иногда такой далекий взгляд – словно они смотрели на мир очень издалека. Только у этого человека – у этого историка – во взгляде не осталось вовсе ничего человеческого. Акйил заглянул ему в глаза, будто в бесконечное зимнее небо.
– Верно, – поднял бровь историк.
– Меня этому учили, – объяснил Акйил. – Замечать всякое.
– Скажите ему то, что говорили мне, – вмешалась Адер.
Кшештрим медленно кивнул.
– Я только что из Засидки, из открытой тобой крепости.
– Если у вас был он, – обратился к Адер Акйил, – зачем понадобился я?
– Затем, что ему я не доверяла. – Император говорила просто и буднично, начисто соскребая со слов всякое чувство. – С тобой я получила еще одну пару глаз на случай, если бы он солгал.
Историка ее подозрение ничуть не задело. Он стоял рядом с императором, смирный, как раб.
– А он лгал? – спросил Акйил.
– Он… кое о чем умалчивал, – напряженно ответила Адер. – Например, об этой древней кшештримской крепости.
– О крепости, которая до недавнего времени была запечатана, – вставил историк. – И не влияла на судьбы Аннура.
– Зато теперь основательно влияет.
– Влияет, – согласно склонил голову кшештрим.
– Скажите ему. – Она махнула на Акйила. – Скажите все, что сказали мне.
Историк снова кивнул.
– Среди древностей, найденных тобой в оружейной, имелась одна особенная – оружие омерзительной мощи.
«Омерзительной» в его устах прозвучало странно, словно он заучил слово, не постигая значения. Зато у Акйила стало по-настоящему тошно в животе. В нем бездной открылся ужас. Мертвая кшештрим шепнула ему в ухо: «Ей нельзя отдавать».
– Оно величиной с персиковую косточку или, может быть, с орех, – описывал историк, – только поверхность темная и гладкая. Внутри светятся звезды. Оно не похоже ни на что другое.
– Ты его видел? – Адер подступила вплотную. – Оно у тебя?
Акйил обуздал сердце и дыхание, все движения тела. Он не находил причин верить погибшей кшештрим, но ее слова грохотали в голове, как штормовые волны о скалу. «Если император узнает, конец. Конец всему». Могущественное оружие в руках самой могущественной женщины в мире…
– Нет, – мотнул он головой.
Адер оглянулась на историка. Тот, смерив Акйила взглядом, вроде как пожал плечами.
– Монахи хорошо его обучили. Я не в силах ничего прочесть по лицу.
– Я еще раз спрошу, Акйил, – наседала она. – Ты его нашел?
– Зачем спрашивать, если сами сказали, что мне не верите?
– Затем, что, если оно у тебя и ты скажешь где, я тебя отпущу.
– Вот так просто?
– Вот так просто.
– Хоть я вам и солгал?
– Мне все лгут, Акйил. Если бы я пытала каждого, тела уже переваливали бы за красные стены. – Ее лицо стало бесконечно усталым. – Этот предмет, это оружие опасно. Более чем опасно.
– У меня его нет.
Он осторожно, как двигают вырезанную из тонкой льдинки и готовую рассыпаться вещицу, вытянул семя из памяти, тихо запрятал и запер вместе с мыслями о других украденных из крепости кшештримских сокровищах. Чтобы пережить то, что сейчас будет, чтобы не выдать оружия императору, чтобы утаить свои знания от этого историка, он должен был полностью очистить память, будто никогда не входил в ту крепость, никогда не держал в руках чужого древнего предмета.
Адер медленно выдохнула:
– Галтер…
– Зря это вы, – покачал головой Акйил.
– Не зря, – ответила она. – Так надо. Я должна знать.
Человечек выступил вперед. Он успел надеть толстые кожаные перчатки. И держал в руках раскаленное железо. Светящийся красным кончик отражался в стеклышках, словно и у него были огненные глаза богини света.
В животе стало жидко. Акйил чуть не потянулся к ваниате. Боль он, конечно, ощутил бы и в ней, зато ушел бы пылающий в крови ужас. И еще смятение, гнев, горе, растерянность… Из пустоты он мог бы наблюдать за пыткой, как за представлением, в подробностях передающим ужасы, творимые над кем-то другим. И во всяком случае, он бы не обделался, как в детстве.
Странное дело, эта мысль все и решила.
Он не ушел в пустоту, а взглянул в глаза императору.
– Не в первый раз меня жгут по приказу Малкенианов.
Тело пробрала дрожь, но он усмирил ее глубоким вдохом. Адер лишь головой покачала, то ли возражая, то ли прощая себя – откуда ему было знать. Да и все равно.
Галтер с точностью искусного ремесленника – резчика по дереву или каменотеса – придвинулся и приложил раскаленный стержень к груди Акйила прямо над сердцем. Мука была совершенной, расходилась от точки по всему телу, целиком превращая его в уголь. Палач как бы уложил в промежуток между ударами сердца целую жизнь в боли.
Когда это кончилось, когда он наконец отвел железо, над Акйилом склонилась Адер. Он всмотрелся сквозь алую дымку боли. Она вспотела, но лицо выражало решимость.
«Вот почему… – птенцом проклюнулось в нем понимание. – Вот почему нельзя отдавать ей оружие неведомой силы».
– Я так и буду жечь тебя, – сказала она.
– Знаю, – кивнул Акйил.
– Мне необходимо это оружие.
– У меня его нет, – покачал он головой.
Акйил задумался, не лишился ли рассудка. Несколько слов откроют ей правду. Отпустит его Адер или не отпустит, но пытать больше не будет. Что мешает ему сознаться? Невнятное требование незнакомой умирающей женщины? Или болтовня Йеррина о ядовитых семенах и вещах, которые не годится видеть человеку? Или бредовое чувство, что каким-то образом ему выпало спасти мир?
Нет.
Галтер снова коснулся железом тела, когда он понял.
Может, все это кое-что значило, но суть была много проще.
Он делал это ради себя, ради прежнего мальчишки – ребенка, рыдавшего, умолявшего и гадившего под себя при единственных в целом свете друзьях. Адер могла его хоть сжечь. Императоры всегда жгут воров. Так устроен мир. В ее силах опалить его так, что кожа отстанет от мяса, переломать кости, вырвать из него жизнь. Но хоть в этот раз он умолять не станет. Историк верно сказал: хин хорошо его обучили. В этот раз они не услышат его воплей.
60
Ей полагалось бы изнывать от жалости к себе.
Нежданная буря засыпала перевал снегом, Гвенна брела, увязая по колено. В расщелине на южном склоне – той самой, по которой они вчера поднимались, – снег превратился в жижу, под которой
