пишет, что «император подверг наказанию зловредный род христиан, зараженных новым суеверием». Следовательно, Светоний знает, что в шестидесятые годы христиане уже представляли собою нечто целое, религиозную организацию, объединенную общим учением и носящую имя своего Основателя.
Христос, как личность, в те годы не был еще широко известен верхушкам языческого мира. Вера в Него, как Спасителя мира, еще только начинала распространяться в простом народе, первоначально исключительно в замкнутой иудейской среде или же среди языческого простонародья.
Если во второй половине I века что-то происходило в отгороженных от мира иудейских синагогах, то все это могло интересовать античного грека или римлянина только с точки зрения сохранения общественной тишины и спокойствия. Поэтому понятно, почему так глухо отзываются о Христе как об исторической личности высокопоставленные римские историки. Они считали себя выше того, чтобы подробно писать о «каком-то умершем Иисусе, про которого утверждают, что Он жив». Тем ценнее их такие косвенные свидетельства.
Глава одиннадцатая
Христианство и рабовладельческий строй
Если бы христианство утешало только рабов, усыпляя их сознание, оно было бы силой, тормозящей развитие и ход истории. Но христианство всегда было силой прогрессивной.
Однако если бы христианство вместо требования высоконравственной жизни пошло по пути чисто политической борьбы, то оно превратилось бы из религиозного движения в политическое. Понятно, что это привело бы молодую религию к гибели. Новое учение вскоре же было бы потоплено в крови точно так же, как было потоплено в крови знаменитое восстание рабов под предводительством Спартака или национально-религиозное освободительное восстание иудеев против римского владычества под предводительством Бэр-Кохбы в начале II века.
Что было бы, если бы Христос вместо того, чтобы прямо и открыто идти на казнь, поднял бы бунт в Иерусалиме и в случае удачного исхода воцарился бы в стране, основав теократическое государство нового типа? Христианская религия локализировалась бы в маленьком жалком государстве, существование которого исчислялось бы какими-нибудь десятками лет.
Что было бы, если бы Христос оставил Свою проповедь и скрылся, спасая Свою жизнь? Человечество не имело бы пред собою Голгофского Креста как идеала для подвига, побеждающего страдания. А христианского учения, христианской религии вообще не существовало бы.
Но как мы видим из истории, методы христианства в деле борьбы с рабовладельческим строем были более действенными и оружие христианства более сильным, нежели копья и мечи.
Христианское оружие было духовным, оно подрывало моральные устои рабовладельческого общества, оно показывало, прежде всего, моральную несостоятельность рабовладельческой идеологии. Оно обнажало все язвы этого строя и выставляло их на позор. Эта сила морального воздействия оказалась превосходящей грубую силу римского государства, ибо она проникала в самый стан врага и поражала его волю и сознание, и вместе с тем не только утешала, но и укрепляла духовные силы страждущих.
Глава двенадцатая
Мысли великих писателей и философов о Библии и христианской морали
Генрих Гейне: «Ни видением, ни неземным экстазом, ни голосом с неба, ни каким-нибудь чудесным сном был я приведен на путь спасения, а моим просветлением я обязан просто знакомству с книгой. Книгой? Да, и это старая, простая книга, скромная, как природа, и естественная, как она. Такая же безпритязательная и обыденная, как солнце, согревающее нас, и хлеб, насыщающий нас. Книга, глядящая на нас так же приветливо, с такою же благословляющею добротою, как старая бабушка, читающая ежедневно эту книгу милыми дрожащими губами с очками на носу. Эта книга называется так же просто – Библия. Справедливо называют ее также Священным Писанием. Кто потерял своего Бога, тот снова найдет Его в этой книге, а кто никогда не знал Его, на него повеет из нее дыханием Божественного слова. Евреи, понимающие только в драгоценностях, очень хорошо знали, что делали, когда во время пожара второго храма на жертву огню оставили золотые и серебряные жертвенные сосуды, канделябры и лампады, даже первосвященническую ризу с большими драгоценными камнями, – и спасли только Священное писание. Оно была истинным сокровищем храма, и слава Богу, оно не погибло в огне».
В другом своем сочинении – «Признания» – великий писатель, говоря о том влиянии, какое имело чтение Библии на позднейшую эволюцию его духа, замечал: «Тем, что во мне снова проснулось религиозное чувство, я обязан этой священной книге, и она была для меня столько же источником спасения, сколько предметом благоговейного удивления.
Странно! Целую жизнь я мотался по всем танцклассам философии, отдавался всем оргиям ума, вступал в любовную связь со всевозможными системами, не находя удовлетворения, – а вот теперь очутился вдруг на той же точке зрения, на которой стоит дядя Том, на точке зрения Библии, и преклоняю колена рядом с этим чернокожим богомольцем, в таком же набожном благоговении. Какое унижение! Со всей моей наукой я не шел далее бедного, невежественного негра, еле умеющего читать по складам».
«Я изучал Библию, – говорит Гете в своем произведении “Правда и поэзия”, – по принятому в протестантском религиозном воспитании обычаю, как говорится, – и вдоль, и поперек, и по частям, и в целости. Строгая естественность Ветхого Завета и нежная откровенность Нового привлекали меня в особенности. Библия не возбуждала моего сомнения ни в чем. Я настолько сроднился душою с этой книгой, что не мог когда-либо вновь отшатнуться от нее. Я был защищен от всяких глумлений над Библиею, так как видел их нечестность. Подобного рода нападки не только презирал я, но и они могли приводить меня в ярость. Я лично любил и ценил Библию, потому что почти ей одной был обязан своим нравственным воспитанием. И изложенные в ней факты, учения, притчи и символы, – все произвело на меня глубокое впечатление и тем, и другим образом действовало на меня. Поэтому несправедливые и извращающие смысл нападки на Библию вызывали во мне отвращение».
Далее Гете писал: «Тем великим почитанием, которое воздается Библии многими народами и поколениями земли, Библия обязана своему внутреннему достоинству. Она не просто народная книга, но книга народов, потому что судьбу одного народа она делает символом всех остальных, начинает историю этого народа от возникновения мира и через ряд ступеней материального и духовного развития, через ряд необходимых и случайных происшествий доводит до отдаленнейших областей самой вечности. Это произведение заслужило быть не только всеобщею книгою, но всеобъемлющею библиотекою народов, и несомненно, чем выше будут подниматься века по образованию, тем более могут (не верхогляды, но истинно мудрые люди) пользоваться им, то как основанием, то как средством воспитания. Единственною и самою глубокою темой истории мира и человека, подчинены все души, остается борьба между
