class="p1">Приведшие Кешку крикнули старику:
— Дядя Федот! Примай партизана!
Старик поманил Кешку к себе.
На поляну стали сходиться люди. Они подходили к человеку с ружьем и что-то рассказывали ему. А он, выслушав каждого, кивал головой и был чем-то доволен.
И здесь только услышал Кешка, как зовут этого человека с ружьем, у которого насмешливые и вместе с тем веселые глаза, у которого все лицо яснеет от сверкающей светлой улыбки:
— Товарищ Герасим!
Дядя Федот усадил Кешку у костра, налил ему в плошку похлебки и дал ломоть хлеба, круто посоленного крупной, хрустящей солью.
— Ешь, парнишка, ешь.
Кешка вдруг почувствовал, что он очень голоден, и с жадностью накинулся на еду. Старик глядел на него, дымя трубкой и качал головой.
С едой Кешка забыл про все недавно пережитое. Он чувствовал приятную теплоту во всем теле и только какая-то сладкая усталость охватывала его голову и клонила ко сну.
И словно сквозь сон видел он как подошел к костру товарищ Герасим, как сказал он что-то старику. Дядя Федот встрепенулся, шагнул к человеку с ружьем. И успел увидеть Кешка, что дядя Федот прильнул к товарищу Герасиму, что-то сказал ему и торопливо погладил по плечу.
А потом мягкая нежная пелена тихо накрыла Кешку и отодвинула от него куда-то за тридевять земель и лес, и костер, и вооруженных людей…
Проснулся он от какого-то непривычного шума. Кругом надвинулись сумерки. Костер догорал. Дядя Федот стоял вдали черною тенью, неподвижный, застывший.
Кешка услышал какие-то гулкие дробные удары, какой-то мерный треск, какой-то гул. Все это шло со стороны Максимовского.
— Дяденька, что это!? — вскочил Кешка и подбежал к старику.
— А, проснулся! — Старик на мгновенье оглянулся на Кешку, а затем снова обернулся туда, откуда разростались, крепли и зловеще усиливались звуки. — А это, паренек, стреляют! Наши пошли белых выбивать из деревни. Слышишь — залпами бухают — это наши. А вот тарахтит — это пулемет. Им белые орудуют… Три у них было пулемета-то, да два-то мужики попортили… Слышишь, слышишь, как жарят!..
Кешка слушал и его охватывал страх. Он слышал, как усиливалась пальба, как сливались в сплошной грохот ружейные залпы и безостановочный треск пулемета.
Внезапно над лесом сверкнула светлая полоса, словно зарница. Раздался сильный гул. Дядя Федот крякнул и довольно засмеялся.
— Ага! Это наши у белых патроны подожгли! Молодчага товарищ Герасим! Ловко он все это удумал!
На место погасшей зарницы над остриями лиственей и елей заколыхалось зарево, которое стало быстро расти.
— Дяденька! — в испуге крикнул Кешка, — это Максимовское наше горит!.. Гляди-ка, занялось!..
Старик покрутил головой. Зарево охватило полнеба. Багровые полосы зловеще вплелись в белый отблеск пожарища.
Пальба усиливалась…
8
Дядя Федот вдруг засуетился. Он порылся в куче вещей, прибранных к сторонке, вытащил какую-то сумку, надел ее на себя, подобрал ружье и патронташ. Затоптал потухавший костер и, выколотив, сунул свою трубку за пазуху.
— Ты куда, дяденька? — испуганно спросил его Кешка.
— Туда, паренек, надобно мне… к ребятам. Вишь, оказия какая там пошла… Нужно и мне туда податься…
— Я пойду с тобой, дяденька! — в голосе у Кешки зазвенели слезы. — Я пойду!?
— Куда ты! Еще убьют тебя!
— Я пойду… я пойду, дяденька!
Кешку охватило какое-то болезненное нетерпение. В его голосе прорывались рыдания.
Дядя Федот покрутил головой и задумчиво сказал:
— Да и впрямь — не оставлять тебя, куренка, одного… Пойдем, коли судьба тебе такая…
Они пошли навстречу зареву, навстречу грохоту сраженья.
И с каждым их шагом вперед пальба становилась слышней и оглушительней, и с каждым шагом зарево разгоралось ярче и багровее…
Они долго шли, молчаливые, слушающие, чего-то ждущие. Вдали засветлела знакомая Кешке поляна. За нею лес, озаренный заревом. А там, совсем близко, деревня, и в ней бушующий огонь, выстрелы, грохот и кровь…
Лес словно ожил. Верхушки деревьев, облитые трепетным светом, казались живыми. Чудились новые шорохи и шопоты меж стволами, у травы. Гул перестрелки, долетая сюда, рассыпался на тысячи неуловимых, колеблющихся, блуждающих звуков. Словно вылезли из тайных недр леса его темные невидимые обитатели и теперь бродят от ели, к ели, от листвени к листвени, стелются по земле, ползут отовсюду, сходятся, расходятся и шепчут, перекликаются, тихо смеются…
Кешка жался к дяде Федоту и пугливо озирался кругом. Он слышал лесные шорохи, и его маленькое сердце вздрагивало от испуга.
Вдруг в шорохи и шопоты леса вплелся новый звук. Где-то совсем близко кто-то простонал.
Старик приостановился. Послушал. Стон повторился.
— Кто тут есть живой? — глухо спросил дядя Федот.
— Помогите!.. Кровью изошелся…
Совсем недалеко, в стороне, прислонившись к дереву, чернел кто-то.
— Чей ты? — наклонился над раненым дядя Федот.
Зарево вспыхнуло ярче, отблески его поползли от вершин вниз и озарили дядю Федота и раненого, и Кешку.
— Дядя Федот! — радостно встрепенулся раненый. — Вот какой мне фарт…. Перевяжи-ка меня чем ни на есть… Ишь, кровь как хлещет… Совсем я замирать стал.
Дядя Федот узнал раненого, расстегнул свою сумку, вытащил из нее бинты, и стал неуклюже по-мужицки перевязывать окровавленную рану.
Раненый вскрикивал от боли, но бодрился. Видимо приход своего человека обрадовал его, влил в него силы.
— Ты никак, Силантий? — опознал его дядя Федот, налаживая перевязку. — Я, брат, тебя не сразу и признал.
— Силантий, Силантий! — закивал тот.
— А как наши?
Раненый оживился.
— Слышь выбили мы белых из села… Так шарахнули, так шарахнули!.. Да и наших полегло здорово… Пулемет, вишь, у белых… Как зачал косить — у нас так цепь цепью и полегла… А теперь мы их отогнали на ту сторону… Скоро им конец придет…
Кешка слушал торопливый, прерываемый глухими вскриками от боли, рассказ, и в нем загорелась дикая радость.
Но вдруг эта радость дрогнула.
— А как товарищ Герасим?
Раненый вдохнул глубоко, словно простонал.
— Товарища Герасима, слышь, подстрелили сволочи…
— Подстрелили!?
Смертельно испуганной птицей вырвался одновременно этот возглас и у Кешки и у дяди Федота.
— Подстрелили!?.. Умер!?
— Жив еще был, когда я пополз сюда… Да, видно, плохо ему.
Бродили отсветы по верхушкам елей, лиственей, выхватывая из тьмы пышную шапку сосен или одинокую березку. Ползли со всех сторон шорохи и шопоты. Стрельба замирала. Уже замолк пулемет и только время от времени трещали ружейные залпы и одиночные выстрелы.
Там впереди затихало. Только багровые крылья зарева трепетали на небе: огненная птица, распластанная по земле, тщетно силилась подняться в высь и лишь бороздила небо своими беспомощными крыльями.
Детский, прерывистый плач взвился к небу острой жалобой.
Уткнувшись лицом в колени, Кешка рыдал. Откуда-то нахлынули слезы, откуда-то пришла боль. Трепетало его маленькое сердце, переполненное