Ага, по-прежнему думаешь, что есть дорога назад. Он же менялся, ну конечно, менялся, время от времени ощипывал альбатроса собственного «я», лениво, полуосознанно, как в носу ковырять, — однако единственное призрачное перышко, мимо коего его пальцы все время промахиваются, — Америка. Бедный засеря, все не может ее от себя отпустить. Слишком часто она во сне шептала ему люби меня, при бодрствовании ненасытимо соблазняла все его внимание, звала, сулила неописуемое. Однажды — он так и видит этот день — он, может, и сумеет ответить наконец извини, точно сумеет и бросит ее… но не сейчас. Еще одна попытка, еще один шанс, еще одна сделка, еще разок встать в очередь, линию надежды. Может, просто гордыня. Что, если в ее конюшне ему больше нет места? Если она его выставила, она ж никогда ничего не объяснит. У ее «жеребцов» прав нет. У нее иммунитет против их мелких глупых вопросов. Она — в точности та Бикса-Амазонка, какую и вызывали твои фантазии.
А тут еще Ябоп, сцепка «Ябопа» и «я» из первобытного сна. К кому с этим-то пойти? и особо же не вглядишься, правда? Если подберется слишком близко, ему воздастся. Могут сперва предупредить, а могут и нет, Они такие.
Знамения яснее, конкретнее. Он наблюдает за полетами птиц и узорами пепла в костре, читает по внутренностям форели, пойманной и очищенной, по клочкам оброненной кем-то бумаги, по граффити — на разбитых стенах, где штукатурка разлетелась от выстрелов и обнаружился подлежащий кирпич, — по граффити, разбитым на некие формы, которые тоже можно читать..
Однажды вечером на стене общественной сральни, вонючей и набрякшей тифом, среди инициалов, дат, торопливых очерков пенисов и открытых им навстречу ртов, трафаретов «Вервольфа», изображающих темного человека со вздернутыми плечами и в хомбурге, Ленитроп видиг официальный лозунг: WILLST DU V-2, DANN ARBEITE. Хочешь V-2 — работай. Доброго тебе вечера, Эния Ленитроп… нет-нет, постой-ка, все нормалек, на другой стороне написали еще WILLST DU V-4-V, DANN ARBEITE. Повезло. Голоса через край — стихают, суть проясняется, он всего-навсего отброшен к Геббельсу и его неспособности не чинить того, что не ломалось. Но потребовалось усилие, чтобы походить вокруг и посмотреть на другую стену. Там могло оказаться что угодно. Сумерки же. Вспаханные поля, силовые линии высокого напряжения, канавы и дальние лесозащитные полосы тянулись на много миль. Ленитроп был храбр, он все контролировал. Но потом взор его привлекла другая надпись:
ЗДЕСЬ БЫЛ РАКЕТМЕН
Первая мысль: сам написал и забыл. Странно, что это пришло в голову первым делом, но пришло же. Может, он впутывает себя, некую вчерашнюю версию себя, в Комбинацию против того, кем был ровно тогда. В своей сонной коме шевельнулся альбатрос.
Былые Лени тропы, в среднем эдак по одному в день, итого десять тысяч, одни посильнее, другие наоборот, каждый закат переходят к дикому воинству. Они были пятой колонной в недрах его головы, только и ждали мгновенья, чтобы предать его четырем другим внешним подразделениям, что сжимали кольцо…
И поэтому рядом со вторым граффити Ленитроп обломком камня выцарапывает свой знак:
Ленитроп осажденный. Лишь когда он оставил рисунок еще в полудюжине мест, на него снизошло: на самом деле он рисует ракету A4, вид снизу. К тому времени он уже настроился на другие четырехчастные выражения — вариации на тему космической мельницы Франса ван дер Нареза: свастики, гимнастические символы FFFF в круге, симметрично перевернутые и задом наперед, Frisch Fromm Fröhlich Frei[358] над аккуратными дверными проемами на тихих улочках, к перекресткам, где можно сидеть и слушать шум уличного движения с Другой Стороны, доносятся вести о будущем (время там не последовательно: все события — в одном и том же вечном миге, поэтому не во всех посланиях обязательно «есть смысл» тут, им недостает исторической структуры, звучат чудно или безумно).
На Ленитроповых горизонтах высятся песчаного цвета верхушки церквей, апсиды на все четыре стороны, аки ракетные стабилизаторы, что направляют обтекаемые шпили… он обнаруживает высеченный в песчанике знак освящения — крест в круге. Наконец однажды днем, вольготно раскинувшись на солнышке, на окраине какого-то древнего Чумного городка, он сам становится крестом, перекрестком, живым перекрестьем, куда собрались судьи — ставить виселицу для обычного преступника, которого надлежит повесить в полдень. Черные гончие и клыкастые маленькие борзые, гладкие, как ласки, псы, чья порода уже 700 лет как утрачена, загоняют течную суку, а тем временем собираются зрители, за нынешнюю весну это уже четвертое повешенье, да и зрелище так себе, вот только на сей раз, когда он грезит в последний миг о кто знает чьем задранном подоле, о какой толстомясой gnädige Frau[359], чьим подобием вдруг вплывет Смерть, взбухает эрекция — неимоверный темно-лиловый бубон, и тут шея ломается, и казнимый взаправду кончает в свою драную набедренную повязку, сливочно, точно кожа святого под фиолетовым покровом Великого поста, и одной капле спермы удается скатиться, капая с волоска на волосок вниз по мертвой ноге, до самого низу, с ороговевшей нагой ступни она каплет наземь ровно в центр перекрестка, где под покровом темноты обращается в корень мандрагоры. В следующую пятницу на заре приходит Маг, у которого собственный Heiligenschein[360] рябит от инфракрасного к ультрафиолету спектральными кольцами вокруг его тени на росистой траве, приходит с собакой — угольно-черным псом, которого несколько дней не кормили. Маг осторожно окапывает драгоценный корень со всех сторон, и наконец тот цепляется к земле лишь тончайшими волосками; Маг привязывает его к собачьему хвосту, залепляет себе уши воском, после чего извлекает кус хлеба, дабы приманить некормленого пса рррауф! пес кидается за хлебом, корень вырывается, испуская свой пронзительный гибельный вопль. Пес падает замертво на полпути к завтраку, его святосвет замерзает и блекнет миллионом росинок. Маг любовно относит корень домой, одевает его в беленький костюмчик и оставляет ему на ночь деньги; наутро наличка удесятерилась. В гости заглядывает делегат Центра Растяжимых Умопостроений.
— Инфляция? — Маг текучими пассами старается отвлечь внимание гостя. — «Капитал»? Никогда не слышал.
— Нет-нет, — отвечает гость, — пока не надо. Мы стараемся думать наперед. Нам бы очень хотелось узнать про базовую конструкцию. Например, силен ли был вопль?
— Уши залепил себе, не имел чести слышать-с.
Делегат вспыхивает братской деловой улыбкой:
— Не скажу, что виню вас…
Кресты, свастики, зонмандалы — ну как им не разговаривать с Ленитро-пом? Он сидел в кухне Зойре Обломма, воздух парил муарами кифа, Ленитроп читал суповые рецепты и в каждой косточке, в каждом капустном листике находил парафразы самого себя… экстренные сообщения, имена коренников, на которых он разживется в самый раз, чтоб хватило на некий побег… Раньше он долбил киркой и махал лопатой на весенних дорогах Беркшира, апрельскими днями, которые потерял, «работа по Главе 81», как ее называли, — идти за скрепером, что счищает кристаллический нутряной штурм зимы, ее белую некрополизацию… подбирать заржавленные пивные банки, презера, желтые от недошедшего семени, «клинексы», скомканные в подобия мозга, таящие в себе недошедшие сопли, недоходяжьи слезы, газеты, битое стекло, куски машин, — днями, когда в суеверьи и испуге он умел все соположитъ, в каждом ошметке ясно видя статью протокола — историю: свою собственную, своей зимы, своей страны… поучая его, остолопа и побродяжника, так глубоко, что не изъяснить, в окнах поезда мелькали детские лица, два такта танцевальной музыки где-то, на какой-то другой улице в ночи, иглы и ветви сосны, ясно и светло потрясенной под ночными тучами, одна коммутационная схема из сотен в испятнанной кляксами желтеющей пачке, смех с кукурузного поля рано поутру, когда он шел в школу, мотоцикл вхолостую неким сумрачно-тяжким часом лета… а ныне, в Зоне, на склоне дня, когда он стал перекрестком, после проливного дождя, которого не помнит, Ленитроп видит очень густую радугу, крепкий радужный хуй, вогнанный из лобковых туч в Землю, в зеленую влажную долинистую Землю, и стесняется грудь его, и стоит он, и плачет, в голове ничегошеньки, лишь чувствует свое естество…
