смерти, предлагается более дешевый способ – за 35 000 фунтов стерлингов можно заморозить только головной мозг. Но у меня возникает вопрос – кому нужно оставаться на этом свете, если любимый или любимая ушла в мир иной? Не лучше ли любящим уйти в другой мир вместе?…»
Гранская вышла из метро на станции «Площадь Пушкина». До «Центральной» было рукой подать. Жур и Велехов поджидали ее в «Жигуленке» у входа в гостиницу. Следователь коротко рассказала им о посещении кладбища, мастерской, показала снимок памятника, который сделала Стелла своим «полариодом», затем выслушала краткие доклады оперативников.
– Мистика какая–то, – покачал головой Велехов, подводя итоги.
– Чертовщины, как я понял, в нашем деле хватает, – заметил Жур.
– Ладно, товарищи, не будем терять время, – сказала Инга Казимировна и прежде всего подошла к стойке администратора. Женщина–администратор при ее приближении натянула на лицо марлевую повязку, болтавшуюся на шее: в Москве гулял грипп. Гранская спросила, с какого числа у них проживает Зерцалов. Администратор порылась в книге прибытия–убытия и ответила: «С 25 октября».
Поднялись на третий этаж. Следователь показала дежурной служебное удостоверение и поинтересовалась, находится ли кто–нибудь в данный момент в интересующем их номере.
– Да, есть, – кивнула дежурная, заглянув в ящик стола. – Ключ на руках.
– Мужчина, женщина?
– Снимает мужчина, Зерцалов. Наверное, он в номере.
– Почему – наверное? – строго спросила Гранская.
– Я только–только заступила на смену. И вообще сегодня из отпуска…
– У меня к вам просьба: нам нужны двое понятых. Может, кто из ваших работников согласится?
Понятые нашлись быстро – горничная и полотер. Вместе с ними Гранская и оперы подошли к нужному номеру, постучались. Некоторое время оттуда не доносилось никаких звуков. Потом послышались шаги, дверь отворилась.
На пороге стояла… «покойница» в свадебном наряде.
– Лайма Владимировна Кирсанова? – спросила Гранская.
– Да, это я.
– А я следователь по особо важным делам Южноморской областной прокуратуры, – сказала Инга Казимировна, предъявляя удостоверение.
Она представила также оперуполномоченных и понятых.
Кирсанова оставалась абсолютно спокойной, ничему не удивляясь, не возражая, не протестуя. А вот следователя и оперов поразил ее наряд: белое кружевное подвенечное платье, фата, бежевые лаковые туфли–лодочки на высоком каблуке.
– Разрешите зайти? – спросила Гранская.
– Прошу, – все тем же спокойным, гостеприимным жестом пригласила Кирсанова.
Проходя мимо шкафа, Инга Казимировна обратила внимание на висевшую там шубу: она была из искусственного меха с желтыми, черными, белыми и почти красными полосами – под тигра…
Следователь тут же вспомнила волоски, обнаруженные в чехле для хранения верхней одежды, в котором находился труп Зерцалова.
«Возможно, там хранилась именно эта шуба, – машинально отметила про себя Гранская. – Впрочем, необходимо провести экспертизу»…
Номер был полулюкс. Довольно просторная комната и ниша, где стояла двухспальная деревянная кровать.
– Как это понимать? – сразу решила, как говорится, взять быка за рога следователь, показав Кирсановой фотографию памятника с портретами ее и Зерцалова в медальонах.
– Уже готово? – обрадовалась та. – Красиво получилось, не правда ли?
Гранская переглянулась с Журом и Велеховым. В их взглядах явно читалось: в своем ли уме Кирсанова? Впрочем, Гранская тоже усомнилась в умственном благополучии собеседницы.
– Лайма Владимировна, вы понимаете, о чем я спрашиваю?
– Понимаю, – закивала та, кокетливо глянув в зеркало и поправляя фату.
У Инги Казимировны опять начался приступ кашля, как тогда на кладбище.
– Хотите водички? – предложила Кирсанова, показывая на бутылки с боржоми и пепси–колой, стоящие на овальном столе посреди комнаты.
– Спасибо, – кивнула следователь, – глоточек не помешал бы…
Жур потянулся к початой бутылке пепси–колы. Но Лайма Владимировна решительным жестом остановила его:
– Нет–нет, эта уже выдохлась. Лучше откройте свежую.
– А еще лучше – минеральной, – попросила Гранская.
Она выпила налитый Виктором Павловичем боржоми и продолжила допрос:
– Зачем же вам памятник, если вы, так сказать, в полном здравии?
– О–о, душа и тело – совсем разные субстанции, – печально произнесла Кирсанова. – Они существуют раздельно… К вашему сведению, душа моя уже там. – Она показала куда–то наверх. – А тело вот пока живет…
– Скажите, что происходило у вас в квартире в Южноморске в ночь на двадцать третье октября? – строго спросила Гранская.
– Долго рассказывать… Да и тяжело… – вздохнула Лайма Владимировна.
– И все–таки я прошу рассказать, – настаивала следователь.
– Уж лучше прочтите. – Кирсанова показала на лежащую на журнальном столике в углу комнаты общую тетрадь в коленкоровой обложке.
Инга Казимировна так и вперилась в нее взглядом – именно такие тетради Лайма Владимировна использовала для дневника.
– Да вы садитесь, вам в сторонке будет удобнее, – сказала Кирсанова, отодвигая кресло от журнального столика и предупреждая: – Только учтите, это я писала для себя… И если что – не судите строго…
Она, грациозно расправив подол свадебного платья, устроилась на стуле у овального стола. Гранская опустилась в кресло и открыла тетрадь.
Это был действительно дневник.
«…23 октября 1990 г.
Пишу под стук колес поезда, который мчит меня в голодную и холодную, но бурлящую Москву. Буквы и строчки кривые от волнения. Еще бы! Ни в театре, ни в кино, ни на телевидении – никогда я не играла так великолепно, как в тот день, а точнее, вечер.
Встреча Стаса в Южноморском аэропорту была сентиментально–трогательная – с улыбками, цветами, крепкими и дурманящими объятиями. На привокзальной площади ждала «Волга», которая очень быстро доставила нас в благоухающую уютом квартиру. Я не просто по этому случаю ее убрала, а вычистила, вылизала до блеска. Мобилизовав всю свою фантазию, я приготовила шикарный ужин. На столе – армянский коньяк, деликатесы. Но Стас, мой любимый Стас, восхитившись приемом, не притронулся ни к чему, что стояло на столе. Он сгорал от нетерпения предаться любви. Глядя на него, чувствуя учащенное биение его сердца, я даже не могла допустить, что он тоже играет… И мне захотелось поверить в то, что все, о чем сообщил Струков, или просто дурной сон, или какое–то трагическое недоразумение, ложь, клевета, плод зависти… Но тут же передо мной вставали все те неоспоримые доказательства, которые представил сыщик. И тогда я решила неотступно следовать намеченному плану…
Мы вместе приняли душ. Мы жадно одаривали друг друга поцелуями: он – мою грудь, а я его кошачье место. Переполненная возбуждением, я готова была отдаться прямо там, в ванной. Но Стас не торопился. И даже надел халат, чтобы сделать несколько шагов до постели, зовущей нас своей белизной и запахами болгарского розового масла, которое прежде так возбуждающе действовало на нас.
Начались ласки.
