— Он?
— Он.
— Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu'il y a du louche![191]что же он?
— Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..
— Лицемер! — сказала Крицкая.
— Она испугалась…
— Притворно!
— Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» — «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рождения вашей сестры… Я выбрал этот день…»
— Eh bien?[192]
— Еh bien![193]«решите, говорит Вера Васильевна: жить мне или нет».
— Ou le sentiment va-t-il se nicher![194]— в этом дубе! — заметила Полина Карповна.
— «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..»
— Так и сказал?
— Как напечатал!
— Mais il est ridicule![195]что же она: «Ах, ох?!»
— «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? (не будет ли сочинять? кажется, довольно? — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).
На лице у ней было полнейшее разочарование.
— C'est tout?[196]— спросила она.
— Oui![197]— сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда…
— И все! А тут, бог знает, что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…
— Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо.
Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.
— Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он.
— Ah, c'est degoutant.[198]Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…
— Я вас прошу… — нежно шептал он.
— Вы хотите? — шептала и она, склоняясь к нему, — я все сделаю — все…
— Ну, ну?.. — торопил он.
— Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…
— Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет…
— А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…
— Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает.
— Mais non![199]не все тут. Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!
— Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский.
— Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous[200]Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит!
Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.
— Дальше? — тихо спросил он.
— Граф дал пощечину Титу Никонычу…
— Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…
— И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она, — он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его…
Райский изменился в лице.
— Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Райский от волнения вздохнул всей грудью.
— Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их?
— Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie![201]— сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Нет, нет, я боюсь…
— Чего, скажите!.. — томно спросила она.
— Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала.
— Прощайте, навсегда…
— Куда! Нет, нет!
— Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..
Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась, как окаменелая, потом проворно позвонила.
— Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами!
Райский вышел от нее, и все вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…
