в нестесненной форме духовный опыт каждой человеческой генерации. Наверное, в романе всегда будет необходимость еще и по той причине, что ему под силу не только тщательно отразить бытие человека во временнбм потоке и пространственных перемещениях, но и предметно показать способному удивляться читателю, какое это огромное, требующее бесконечного исследования пространство — сама человеческая жизнь, земное существование одной людской особи.
Дата Туташхиа на наших глазах становится на двадцать с лишним лет старше, из юноши — зрелым мужем, седеет его голова и горькой мудростью наполняется сердце. Его пребывание на земле — мир, настолько оно быстротечно, настолько верит герой повествования в предначертанность, заведомую определенность своей судьбы и своих жизненных сроков. И в то же время — как обширна, как полна событиями эта биография, как многоступенчаты и многосторонни ее связи с биографиями других людей. Разве бесконечное отражение поступков, высказываний, самого облика Даты чьим-то, каждый раз другим сознанием не открывает нам бездонность самого познания человеческой индивидуальности? Каждая из новелл-монологов если не обогащает наши представления о Дате, то сообщает о нем какие-то сведения, в каждом микроповествовании — только часть истины, никому не дано выразить ее целиком. Не является ли такое построение романа материализованным неприятием монополии на истину и призывом к нашему разуму никогда не знать усталости в поисках истины? Как не знал ее Дата Туташхиа, раздвинув в ходе этих поисков духовное пространство, собственной жизни.
Пожалуй, в нашей литературе последних лет и даже десятилетий не было подобного «Дате» «собранья пестрых глав». Роман не производит впечатления монолита, оставляя при этом ощущение цельности — текущие в его обширных пределах смысловые потоки центростремительны, словесная рябь не мешает увидеть в каждом случае четкое русло замысла.
Познакомившись с «Датой», можно немало узнать о состоянии и движении грузинской, в частности крупномасштабной прозы, о нынешних веяниях в советской романистике. Предметно воплотив обостренный интерес нашей литературы к миру личности, к нравственной проблематике, роман «Дата Туташхиа» сказал свое слово и в формотворческой сфере.
Если справедливо, что усиление личностного начала в нашей действительности помогло субъективному началу завоевать сильные позиции в прозе (пример — литовский роман внутреннего монолога), то эта тенденция своеобразно и сильно отразилась в произведении грузинского романиста. В «Дате Туташхиа» вообще нет объективизированного повествования. Одна субъективная точка зрения на предмет следует за другой, все меняется как в калейдоскопе, вращаемом нетерпеливой рукой. Автор щедр — он дает высказаться и тем, кто жаждет добра, и бесстрастным регистраторам чужих поступков, и людям, вряд ли способным вызвать наши симпатии. Этим последним не обязательно отдаются целые главы-монологи, но внутри глав они раскрывают свое жизненное кредо с предельной ясностью. Чего только нет в человеке! — поневоле воскликнет читатель, идя по страницам романа от одного человеческого самовыражения к другому, и, похоже, это читательское восклицание запрограммировано автором, который с упоением, иногда мрачным, демонстрирует нам свое всеведенье… Присмотревшись же к внутреннему строению глав более внимательно, обнаруживаешь: за небольшими исключениями, собственно духовная жизнь героев-рассказчиков остается большей частью за рамками повествования. Они, эти герои, — четкая данность, не подверженная изменениям. Вряд ли можно уподобить их восковым фигуркам — тем, что граф Сегеди изваял в память об ушедших событиях и персонажах развернувшейся драмы, — но мысль о живых зеркалах приходит с неизбежностью. В этом пестром, красочном, калейдоскопическом повествовании важно лишь то, что имеет прямое отношение к нравственному бытию главного героя и его антипода и обстоятельствам, непосредственно влияющим на их эволюцию. Зеркала, в том числе живые, могут, конечно, отразить и разного рода детали и какие-то перемещения на втором плане — суть дела от этого не меняется.
Неизбежный вопрос: а жандармский генерал, граф Сегеди, играющий в повествовании такую важную роль? Как быть с этим героем, меняющим свое отношение к служебному долгу и этике, подвергающим сомнению сами основы своего мироощущения? Ведь здесь-то нравственная эволюция налицо! Попробуем перелистать роман еще раз, обратив внимание на главы, обозначенные «Граф Сегеди». Изменения в характере, мировосприятии графа обозначены — да, названы — да, но они не показаны, не развернуты, не прослежены изнутри, им дана рациональная итоговая самооценка. Запискам Сегеди (не говоря о других главах «Даты Туташхиа») не свойственно то самораскрытие души, та ее диалектика, та психологическая нюансировка, которые связываются для нас с признаками внутреннего монолога в психологическом романе.
Нам важно реально представить построение «Даты Туташхиа» — оно впрямую связано с содержанием романа. Нам необходимо понять, как общие тенденции развития современной нашей прозы преломляются в практике грузинского писателя, романиста с ярко, выраженной индивидуальностью.
А то, что общий пафос и даже направление формотворческих поисков могут неожиданно (или закономерно?) совпасть у произведений, покоящихся на совершенно разных традициях, становится ясно, если мы вспомним, например, роман Сергея Залыгина «Комиссия»: мужики, жители уральской деревушки, застигнутые межвластием в дни гражданской войны, мучительно размышляют о том, как и во имя чего живет человек; размышляют сообща, жестоко споря и произнося длинные монологи, отразившие упорную работу разума. В «Комиссии» почти нет действия — действует, движет сюжет освобожденная энергия человеческой мысли. Автор доказывает свое право свободно обращаться с канонами романа. Да и существуют ли они вообще? Вольные «модели» двух романов во многом совпадают. Разница тоже ощутима. Идет она по важной, принципиальной линии: «Комиссия» показывает процесс кристаллизации коллективного опыта в социальной и нравственной областях, когда важны все, от кого бы они ни исходили, прибавки к найденному. «Дата Туташхиа» доказывает, сколь непреходящее значение имеет индивидуальный нравственный опыт.
Части романа Ч. Амирэджиби предваряются цитатами из старинных рукописей о грузинском языческом божестве Туташхе, о том, как искал он возможность сделать людей способными к добру: «И был судьей над народом и правил им Туташха, юноша прекрасный и благолепный. Не будучи человеком во плоти, был он, однако, духом человеческим, во глубинах душ обитавшим, и во все составы входящим…» Естественно, эти рукописи в природе не существуют. Естественно, потому что стилизация под документ, в том числе старинный, широко вошла в литературную практику. Наше время, полное реальных потрясений и социальных сдвигов, глобального масштаба, обострило, как известно, всеобщий интерес к документу (появилось определение «документальная литература»), он пришел в художественную прозу и даже в поэзию, сказался на формах повествования и стихосложения. Если нет документа — можно «под документ», причем «под» в некоторых случаях пред» почтительнее, потому что у автора не связаны руки и все зависит от его вкуса и чувства меры… Заметим еще, что стилизация как таковая завоевывает довольно заметное место под литературным солнцем, становится иногда принципом организации художественного материала (назовем роман Бориса
