— Марию? — удивился Дик. Неужели кому-то из гемов здесь дали человеческое имя?
Кто-то побежал за таинственной Марией.
— Она — Годзю Сан, Пятьдесят Третья, — с удовольствием объяснила молоденькая. — Она ухаживала за хито-сама больше других, мыла, кормила — и хито-сама дал ей имя первой, еще когда в себя не пришел. Она Мария. А Восемьдесят Третьей хито-сама имя даст? Ну, пожалуйста? Она тоже собирала для него молоко!
— И Пятьдесят Седьмая, — сказала другая женщина.
— И Четырнадцатая! И Двадцать Вторая, — подхватили остальные… у Дика закружилась голова и он закрыл глаза.
— Ой, он опять потерял сознание, — испуганно сказал кто-то.
— Нет, — пробормотал Дик, не раскрывая глаз. — Я просто… устал. Отвяжите мои руки.
— Хито-сама чесался, повязки портил, — объяснила пожилая женщина, развязывая полотенца, которым запястья Дика примотали к раме корзины. Будь у него чуть побольше сил, он бы и сам выпростал руки из этих простых узлов.
— Хито-сама, — кто-то ласково коснулся его щеки, он узнал это прикосновение и раскрыл глаза. Пухленькая, уже почти пожилая гем-женщина, откинув борт корзины, одной рукой гладила его лицо, а другой — чуть придерживала большой живот. Дик поймал губами ее пальцы — крепкие, пахнущие стиркой — и заплакал от бессильной радости.
Так он начал жить у дзё, в детском комбинате номер 62. Как он понял из объяснений — это был один из многих детских комбинатов Пещер Диса, принадлежавших муниципалитету. Самые богатые из кланов тоже имели свои детские комбинаты, но они располагались в клановых столицах, пещерных городах куда поменьше.
Здесь жили несколько сотен женщин-дзё, а вместе с проходящими через комбинат работницами-тэка — около тысячи человек. Город в городе. Примерно столько же в комбинате было детей — маленьких тэка, которых здесь рожали и выкармливали матери и дзё, маленьких лемуров и морлоков, которых здесь же выращивали в репликаторах и растили до выхода из младенческого возраста.
Тэка жили в комбинате до семи лет, лемуры и морлоки — до четырех. Потом их забирали — тэка отдавали в школы при промышленных комплексах, морлоков увозили на военную базу где-то поблизости от космопорта Лагаш, а лемуров спускали вниз, где их воспитание продолжали старшие.
Крохотные лемуры и морлоки жили изолированно, этого требовало их воспитание. Лемуров содержали в полумраке и сравнительной прохладе, помещения их ясель были похожи на рабочие коридоры Пещер Диса. Маленьких морлоков, напротив, держали в большом, просторном и светлом помещении, с огромным количеством разнообразных столбиков, лесенок и стенок с выступами, на которые можно взбираться, канатов, по которым можно лазать и разных крепких игрушек, которые можно вволю колотить, кусать и царапать. Маленькие же тэка пользовались куда большей свободой, многие из них всюду таскались за матерями и рано начинали им помогать.
Впрочем, кто их матери — по поведению сказать было невозможно. Пока младенец еще не ползал и мать таскала его за спиной — можно было сказать, чей он, но потом — никак. Гем-женщины были детолюбивы как зайчихи и одаривали своей лаской любого ребенка, находящегося поблизости. Закончив кормить, женщины-тэка покидали комбинат, на их место приходили новые — и точно так же были без разбора ласковы к чужим, пока не появлялся свой, и к своему, которого они, выкормив, оставляли на чужих. Дзё различали детишек гораздо лучше, чем тэка, они же наделяли детей кличками, потому что не всегда удобно говорить о малыше «сорок седьмой», но и они не выделяли своих из общей группы, да и сами дети не особенно стремились узнать, где чья мама.
Тэка были слишком многочисленным классом рабов, чтобы воспроизводить его в репликаторах. Из всех видов генетических рабов они подвергались наименьшим изменениям по сравнению с обычным человеком. Измени цвет кожи и волос — и они вполне могли бы сойти за низкорослый подвид афразийской расы. Но поведение их, видимо, имело причиной не только особенное воспитание — от обычного человека нельзя добиться такой степени послушания ни лаской, ни таской. Сказать, что жительницы этого города матерей и детей были покорны как монахини — значило сверх меры польстить монахиням. Тот уровень смирения, который достигается годами молитвы и любви, здесь был обычным делом. Никто не спорил о том, чья очередь выполнять тяжелую работу в прачечной или ухаживать за младенцами-морлоками, которые довольно сильно покусывали кормилиц. Никто не интриговал, пытаясь добиться командной должности. Никто не сопротивлялся, когда подходил срок эвтаназии или когда медтех и этолог принимали решение об эвтаназии новорожденного. Женщинам-тэка имплантировали противозачаточную капсулу, которая действовала около двух лет. Когда срок ее действия заканчивался, женщина беременела и приходила в тот детский комбинат, куда ее направляли. Отец не пытался навестить мать и ребенка, выяснить, какой номер дали малышу при клеймении, и куда его направили, когда ему исполнилось шесть-семь и настал срок профессионального обучения. Среди тэка не было браков, но секс был обычной вечерней забавой в женских бараках. Стыдливости их, казалось, лишили начисто — туалет и душ в рабочих зонах были общими, и они не видели в этом ничего дурного, по этой же причине и сексуальные игры они не прятали от посторонних глаз. Иногда партнеров связывали отношения дружбы, но это ни в коей мере не служило поводом для ревности. У этих женщин не было представления о суверенности своего тела, своих мыслей и желаний. Говорить мужчинам «нет» они, похоже, не умели. Они вообще старались не огорчать друг друга. И еще меньше, чем друг друга, дзё хотели огорчить обычного человека — не говоря уж о том, чтобы причинить ему какой-то вред.
Дик очень скоро, в первые же часы своего бодрствования, понял, что именно это и спасает ему жизнь, именно поэтому его до сих пор не схватили и не довершили казнь: Рэй, Том и Остин, принеся его в рабочие помещения комбината, ясно дали понять, что выдать Дика другим людям — то же самое, что убить его. Поэтому все женщины молчали о нем при хозяевах — для них он был одним из расы хозяев, «настоящим человеком», причинить которому вред, даже косвенный, было ужасно. В них генетически была заложена сильная эмотивность, порождающая симпатию ко всему беспомощному и страдающему, а также безотчетный трепет перед обычным человеком; а невнятные легенды, которые этологи так и не смогли вытравить до конца, будоражили их воображение рассказами о людях, которые своим волшебством способны давать бессмертие. Их реакция на израненного человека была частью инстинктивной — спасти и выходить. А та часть, в которой она была рассудочной, опиралась на сказки о людях, пришедших с небес, отмеченных знаком креста и принимающих смерть без страха.
Дик понял здесь, что означает «дьявол — обезьяна Бога». Если бы дьявол хотел создать свой рай, уопируя Небесное Царствие — у него получилось бы что-то похожее на этот комбинат. Древние утописты наверняка нашли бы в здесь осуществление своей мечты — и, может быть, даже не смутились тем, что жители утопии — совершенные рабы.
Но он не торопился с миссионерством. Едва он оправился достаточно, чтобы трезво мыслить, как понял, что ситуация здесь совсем иная, чем в пещере, где умирали беглецы из Аратты, в доме Нейгала и в тюремной камере с обреченными охранниками. Там гемы страшились близкой и неминуемой смерти. Здесь им в основном некуда было торопиться. Их тяга к обретению имени была не более чем стремлением внести какое-то разнообразие в свою жизнь. Они не понимали, что последует за этим шагом, и не задумывались над тем, какие последствия он должен иметь. Они были падки на развлечения, если те не выходили за рамки предписанного, обожали возиться и играть с детьми, и, похоже, Дик был для них чем-то вроде котенка, которого подбирают и выхаживают не только из милосердия, но и потому что он такой милый и пушистенький. Сохэй гемских легенд был грозным воином, закованным по самую маковку в силовую броню — но такой сохэй не столько обнадежил, сколько напугал бы обитательниц детского комбината, появись он здесь. Взрослого дзё при всей сострадательности выдали бы — но Дик был как раз такого роста и сложения, что подсознание женщин реагировало на него как на гема, а сознание находило его хорошеньким (хотя из-за болезни он сильно сдал). Его прятали не так, как прячут от карателей раненого партизана, а как школьницы прячут от воспитателей мышонка. Ему заплели волосы, чтобы они не свалялись, когда он метался в бреду — и украсили полтора десятка кос разноцветными ленточками и лоскутками. Нередко, когда Дик лежал, закрыв глаза, и со стороны могло показаться, что он спит, какая-то из женщин просовывала руку через откидывающийся борт и осторожно играла его косами. Его это раздражало, слишком сильно это напоминало о Моро, который тоже любил поигрывать волосами пленника — но он терпел, потому что обидеть дзё было легче легкого.
