— Есть надежда, что будет ходить? — спросил Кирилл уже в коридоре.
Ильясов посмотрел на Кирилла как-то подозрительно, с сомнением: стоит ли с ним объясняться? Потом вынул из кармана блокнот и тут же, в прихожей, на ходу стал рисовать Кириллу позвонок, потом присоединил к нему второй — рисовал красиво, с какими-то острыми изгибами, — только не верилось, что эти сложные веретена действительно там, внутри… В маленькие нарисованные отверстия доктор Ильясов ткнул черной ручкой и вывел из них плавные линии — пару спинальных нервов… Потом нарисовал лепешечку, заштриховал ее тонко и ткнул кончиком ручки:
— Вот. Я думаю, там собралась спинномозговая жидкость, отвердела и давит на нервы. Впечатление такое, что они не атрофированы полностью… Попробуем это вычистить. И будет видно…
Виолетта выглянула из кухни с тряпкой в руках, поклонилась доктору. Он кивнул — непонятно было, знакомы они, что ли…
— Кирилл Васильевич, я доктора этого Ильясова знаю. Наших детей в клинику берет, я две семьи знаю таких, одни наши, из Грозного, у них парень десять лет, ноги оторвало. Он протезы сделал. Денег не берет, свои дает… Он святой наш.
— Да ну? — удивился Кирилл. Святые ему в жизни не попадались.
8
Все время операции было очень больно, но Женя терпела, только постанывала. Длилось все это бесконечно долго, и она думала только об одном: как вывезут ее весной на балкон, и каким наслаждением будет минута, когда она перевалит через перила балкона. Потом она услышала голос Ильясова:
— Женя, ты слышишь меня? Вот сейчас покричи немного, а? Сильно больно — сильно кричи. Поменьше больно — кричи поменьше. Ну, а?
И Женя закричала что было силы. И кричала, пока вдруг не рвануло так, что голос застыл.
— Ах, хорошо! — услышала она голос Ильясова и потеряла наконец сознание.
Боли длились еще три дня, спину ломило так, как будто раскаленный прут вставлен был в позвоночник. А Ильясов приходил каждое утро, осматривал ее и приговаривал:
— Хорошо! Хорошо!
Кирилл обычно уже сидел в палате. Потом выходил вслед за Ильясовым и спрашивал:
— Что хорошего-то, доктор?
Он подмигивал — будет ходить, будет…
На второй неделе стал ходить массажист, тоже человек восточный, но похожий скорее на индуса… Женя все лежала на животе, на спину ее не перекладывали, а индус, оказался, впрочем, таджиком по имени Байрам. Странное все-таки место, подумал про себя Кирилл, но Жене ничего не сказал. Байрам долго мял ее ноги и прикладывал к ним какие-то горящие свечи.
Через неделю перевернули на спину, садиться не велели. Еще через неделю Ильясов, подсунув руки подмышки, поднял ее. Женя стояла, ноги ее держали.
Она постояла минуту, он поднял ее, уложил.
— Садиться тебе нельзя, поняла? Три месяца садиться нельзя. Ходить можно, а садиться нельзя…
На следующий день велел, чтобы Кирилл принес еще три тысячи. С Байрамом сам расплатишься. Сколько скажет, столько и дай. Для святого — многовато, подумал Кирилл. Деньги были — Сашка прислал из своей Африки.
Байрам ходил каждый день. Работал по два часа, и глаз нельзя было отвести от его плавных движений. Женя стонала. Было больно. Потом, в конце недели, Байрам сказал Кириллу, чтобы тот принес восемьсот долларов. Святые были дорогостоящие…
Женя повеселела. Сестра принесла ей ходунки — каждый день Женя стояла на своих ногах все дольше и дольше. Потом ложилась, мокрая от напряжения, и Кирилл долго перебирал руками пальцы ее ног — пока они не разогревались от его тепла…
Через месяц Женя выкатилась из палаты в коридор — не в кресле, которым ей до сих пор не разрешали пользоваться, а в ходунках, шаг за шагом. Первое, что она увидела в коридоре, была драка двух мальчишек: один, без ног, сидел в коляске и ловко лупил длинными руками второго, который крепко держался на двух костылях, у него не было одной левой руки от локтя и правой ноги по колено. У того, что сидел в коляске, было явное преимущество…
— Противопехотные мины, — догадалась Женя.
— Эй, сейчас Ильясова позову, он вам обоим накостыляет! — крикнула медсестра с поста. Колясочник ловко развернулся и поехал прочь…
Женя задохнулась. Но развернуться сама не смогла.
— Кирилл, помоги вернуться в палату, — попросила она, и Кирилл осторожно развернул ее ходунки.
9
В конце мая Хава Иванова приехала из Иерусалима. Она прожила там семь месяцев, училась в каком-то еврейском университете.
Пришла в гости. Красивая и постаревшая. На голове намотана была какая-то серебристая чалма, длинное светлое платье элегантно болталось вокруг похудевшего тела.
Стояли на балконе. Женя упиралась локтями в бортик ходунков. Она могла и самостоятельно сделать несколько шагов, но в ходунках все-таки чувствовала себя увереннее.
Хава была необыкновенно молчалива, так что Женя сама задала ей вопрос:
— Ну, и что ты там изучала?
— Язык и Тору, — сдержанно ответила Хава.
— Ну и как? Научили?
— Трудно, — ответила Хава. — Чем больше ответов, тем больше вопросов.
Деревья кончались на уровне пятого этажа, с балкона видны были только мелко-кудрявые макушки двух ясеней, и земля под ними едва просвечивала. Бросаться вниз Жене больше не хотелось…
— Я, Женя, решила с учебой покончить. Кажется, я вообще не с того места начала. Хочется все бросить и начать жить заново…
— Это я могу понять, — согласилась Женя.
Потом они выпили чаю. Потом Хава усадила Женю в кресло, налила в таз теплой воды, поставила в него Женины тощие ноги. Остригла ногти, потерла пятки пемзой. Нашла старую бритву и побрила редкие длинные волосы на голенях. Вытерла, намазала кремом. Все молча.
Потом, не поднимая головы, сказала очень спокойно:
— Столько пены внутри. Но немного освобождаюсь: всю жизнь страдала, что Костя тебя любил… Он ведь тебя так и не разлюбил…
— Какие глупости… Это все было в позапрошлой жизни. Мы же теперь заново живем… Что там Тора по этому поводу говорит?
— Благодарю Тебя, Царь живой и сущий, за то, что по милости Своей ты возвратил мне душу мою… Это утренняя молитва, Женя. На иврите очень красиво, — и Хава проговорила гортанную длинную фразу.
Надо сказать Сереже, чтобы принес эти две рукописи. А то принял сам к печати, а редактуру сделать толковую не сможет, — подумала Женя. — И Сашку надо попросить, чтоб купил Кириллу новые штаны. Синие и черные. Две пары. И ответить на письмо… И записать, наконец, дела в книжку…
