Семестр прошел быстро, в последний день мы с Люси перед Рождеством позвали на обед почти всех преподавателей. Все рассказывали о планах на праздники. Фенби собирался принять участие в музыкальном фестивале в Дартингтоне, доктор Рейнольдс хотел пожить в своей лондонской квартирке, Тернер, физик, ехал кататься на лыжах, а Браун с кафедры химии отправлялся в Сан-Франциско, но зачем — не рассказывал. Наш поэт Ричард намеревался ходить с вечеринки на вечеринку в поисках подходящей подружки. Эклз признался, что едет в Марсель, место, на мой взгляд, не самое рождественское, но он уверял, что у него там друзья. Что до меня, то я возвращался в свою родную деревню отмечать первое Рождество без родителей.
Мы с Мэтью были исполнены решимости устроить настоящий праздник, хотя бы ради детей. Я очень горевал по родителям, вдобавок мне все меньше хотелось праздновать рождение пророка, чье имя я даже не мог произнести. Дня меня каникулы были передышкой от той полулжи, в которой я жил. Поэтому я сосредоточился на ритуалах — на свечах, елке, подарках, венке из остролиста на двери, индейке, пудинге, потому что ничто из этого не имело отношения к Тому, в чье поруганное имя мои дедушки и бабушки отправились в печи. Мы каждый день ходили на могилы родителей, приносили цветы и плакали. Мы ходили в гости к их соседям, снова встретились со старыми школьными друзьями, наши дети играли с их детьми. Это был праздник памяти, и благодаря этой памяти он стал торжеством.
В последний вечер я пошел на кладбище один. Я присел на корточки у родительских могил — преклонять колени было не в моем характере — и рассказал им все о своей новой школе. Рассказал, как я счастлив, поблагодарил их за их наставления. Я открыл им свою душу, ту ее часть, которую можно было открыть. Но о том, как подмигнул Эклз, не сказал.
13
— Его дети растут без него, — сказал Мэтью. — Все это так несправедливо.
Сэм и Мэтью сидели в кафе на берегу реки.
— Насчет апелляции какие-нибудь новости есть? — спросил Сэм.
— Я не хочу апелляции, — сказал Мэтью твердо. — Не хочу, чтобы просто сократили срок. Милосердие нам не нужно. Это подразумевает его виновность. Я хочу пересмотра дела. На меньшее я не согласен.
Как он изменился, подумал Сэм. Стал решительнее. Совсем недавно был пехотинцем, которому нужна подмога, а теперь — отважный крестоносец.
— Я нашел адвоката, — сказал он, и Мэтью заметил, как блеснули, вроде бы совсем некстати, его глаза. — Это женщина, — продолжал Мэтью. — Ребекка Моррис. Она молода, опыта у нее немного, но она горит желанием защищать Альфреда. У нее есть все материалы, и она подробно, слово за словом, их изучает. Она уже обнаружила недочеты и несоответствия в показаниях.
— Альфред об этом знает? — спросил Сэм.
— Нет, пока что нет. И я не хочу, чтобы он знал. Не стоит заранее вселять в него надежду.
— Как Сьюзен? — спросил, помолчав, Сэм. — Вы так и живете порознь?
— Я уже довольно давно ее не видел, — сказал Мэтью. — С детьми я встречаюсь, но, когда я за ними захожу, она куда-то исчезает. Я все еще живу у Люси. Как продвигается книга?
— Хорошо, — ответил Сэм, — но медленно. Вспоминать бывает тяжело, особенно таким правдивым людям, как Альфред. Сейчас он описывает те события, которые привели к катастрофе. Это наверняка непросто. Но он держится. Я видел его на прошлой неделе. Принес ему плеер и несколько кассет. По-моему, ему было приятно.
— Люси разрешили свидание на следующей неделе, — сказал Мэтью. — Я привел к ней Ребекку познакомиться, и она очень приободрилась. Мы должны надеяться, должны. — И с тоской добавил: — Что еще нам остается….
— Только надежда, — сказал Сэм. — Ее нам терять нельзя.
Они немного помолчали. А потом Сэм спросил:
— Не мог бы я встретиться с Сьюзен? Поговорить с ней?
— Не можете, — ответил Мэтью. — А если бы и могли, я бы этого не хотел. Между нами все кончено. После предательства обратного пути нет. Удар уже нанесен. Надеюсь только, что когда-нибудь она об этом пожалеет.
— Обязательно пожалеет, — сказал Сэм. И заговорил о том, почему ему понадобилось встретиться с Мэтью. — Альфред когда-нибудь рассказывал вам о мистере Эклзе? Он преподавал историю в той школе.
— Нет, — сказал Мэтью, — ничего такого не помню. А почему вы спрашиваете?
— Мне кажется, Альфред считает его врагом. Вы бы попросили Ребекку внимательно изучить его показания.
Сэм прочитал последний отрывок из исповеди Дрейфуса и с тех пор только и думал о том, как Эклз тогда подмигнул. У него тоже было такое чувство, что в этом ключ к разгадке тайны.
Расставаясь, они договорились, что скоро непременно встретятся опять. Когда Мэтью уходил, Сэм смотрел ему вслед. И, глядя на его прямую спину, думал о том, как ссутулился от отчаяния его брат.
14
Мой первый год в школе прошел без особых проблем. Разве что меня настораживало количество различных группировок. В моей педагогической работе группировки всегда меня настораживали. Я их не поощрял, так как эти закрытые сообщества всегда тяготеют к избранности и нетерпимости. Относительно просто разбить группу мальчишек, которые постоянно общались друг с другом: достаточно обратить их внимание на то, чем занимаются другие группы. Но когда группу возглавляет учитель, это куда опаснее. А ученики из клики мистера Эклза напоминали мне заговорщиков. Его фанаты вели себя как его верные последователи, вечно ходили к нему пить чай, прогуливались с ним после занятий и даже ходили с ним в театр, походы куда он, с моего разрешения, организовывал. Я ничего не мог с этим поделать. Своими опасениями я поделился с Фенби, но тот только отмахнулся.
— Сколько я помню, — сказал он, — у Эклза всегда так. А я тут уже двадцать лет. У него всегда какие-нибудь поклонники. Ничего предосудительного в этом нет.
Мне оставалось только надеяться, что он прав. Да, у меня не шло из головы то, как он год назад кому-то подмигнул, эта сцена так и стояла у меня перед глазами, не исключено, что именно поэтому я с подозрением относился ко всему, что делал Эклз.
В каникулы в середине весеннего семестра он обычно возил группу учеников в одно и то же место в Австрии, кататься на лыжах. И снова он не нуждался в моем разрешении. Ученики, записавшиеся на эту поездку, были все те же, с дюжину имен, но в тот год поступила заявка от мальчика, которого я не считал членом этой клики. Звали его Джордж Тилбери.
Вряд ли мне нужно объяснять, кто это. Потому что имя Джорджа стало известно, как и мое, всему миру, но в отличие от моего, ставшего бесславным, к нему не пристали никакие ярлыки. Оно осталось таким же, каким было дано при крещении, и когда я его пишу, меня захлестывают сострадание и ярость.
Отцом Джорджа был член кабинета министров, сэр Генри Тилбери. Я видел его однажды, на торжественном собрании в конце учебного года, это был видный мужчина, с доставшимся по наследству титулом. Умеренно правых взглядов, преданный монархист, но в то же время одобрявший Европейский Союз. На мой взгляд, он был олицетворением лучших качеств истинного англичанина, был патриотом, склонным к толерантности. И Джордж был точно такой же. Лучшим его другом был еврейский мальчик, Дэвид Соломон, сын хирурга-ортопеда.
