А не спят…
– Барин, тебе не боязно?
– Не, – сказал. – Мне страшно.
– И нам страшно...
Лежали. Слушали шепоты леса. Глядели во тьму, глаза раздирая.
– Барин, нас теперь убивать будут?
– Будут. Если поймают.
– За что, барин?
Ответил:
– Тебя гнетут, а ты гнетешь. Тебя унижают, и ты унижаешь.
– Почему так?
Подумал:
– От страха от единого. Не ты, так тебя.
Помолчали.
Дружно подрожали в ознобе.
Забормотал Воняло, тайну раскрывая:
– Чтобы болота были – непроходимы. Заросли в лесах – непролазны. Стены непробойны. Башни неподступны. Подкопы неприметны… За болота уйду. Зарослями укроюсь. Стенами огорожусь. Башнями задвинусь. Подкопами сбегу в вечную непролазность... Тогда еще ничего. Жить можно.
Поворочались.
Повздыхали:
– Нас возьмешь?
Ответил:
– Спите, ребята. Охотник добежит до источника...
Сны сладкие. Видения легкие. Улыбки светлые.
Как медом по губам мазнули...
13
Прочухались на рассвете, а над ними стоят.
Кирюшка с мужиками. Авдотька на телеге. Да лошадь в пене.
– Гоном гнали, – похвасталась Авдотька. – Лётом летели. Кобылу запалили и мужиков без счета.
Кирюшка добавил с похвальбой:
– У меня скоро. Как дам – семеро издохнут!
– Семерых взять негде, – с земли сказал шут, подванивая неудержимо. – Нас трое всего.
– А на троих и замаха жалко.
Погнал пешими назад.
Из буерака ползком на бугор. С бугра кувырком в овраг.
Кирюшка развалился в барском возке, ноги выложив на оглобли, а мужики шагали рядом, чесали богатырские пятки.
– Батюшка, – советовали, – ты бы разулся. Чесать способнее.
А он – капризно и нараспев:
– Вы покруче, покруче. Чтоб через сапог пробирало.
Авдотька трусила сбоку, глядела на шута без жалости:
– Говорила тебе: удави Кирюшку. Теперь он тебя удавит.
Отвечал со смирением:
– Старый дурак, Авдотька, глупее молодого...
К Талице его подвозили на телеге.
Воняло лежал на животе, отвернув вбок голову, ноги висели по одну сторону, руки по другую, сердце не трепыхалось на тонкой жилочке, а камнем лежало не на месте, отдельно.
– Барин, ты жив? – спрашивали баловники, поспешая.
Отвечал без звука:
– Что лошаденка? И пар вон...
По Талице шла суетня – мужики с бабами.
Кто с ведром, кто с лопатой, кто с топором.
Раствор замешивали в колодце, чтоб побольше было. Печь клали споро на полулицы. Лес сводили на дрова – ту печь топить.
– Это чего? – грозно спросил Кирюшка и кулаки навесил.
А они – с общим поклоном:
– Это тебе, батюшка Киприан. От благодарных поселян да за непомерные заслуги. Чтобы лежать на теплых кирпичах во весь исполинский рост, ни в чем стеснения не иметь.
Возле печи суетилась Авдотька, пришептывала торопливо:
– И мне сложите. И мне! Лежаночку. Какую ни есть приступочку. Возле друга моего Кирюши.
Мужики клали раствор и степенно советовали:
– Батюшка, пореши Авдотьку. Будет уж ей блошиться.
Кирюшка причесывался пятерней, охорашивался, отвечал томно:
– Так уж и пореши... Она под барином была. Мне лестно.
Скинули Вонялу на землю и пошагали квас пить.
С кислинкой. Из барского погреба. На ржаной корочке.
– Убили бы, – подумал без боязни. – Вот радость...
Распластался давленой лягушкой.
– Чего это – убили, – сказала Авдотька на отходе. – Мы тебя, изменника, царю выдадим. Мы тебя, умышленника, на лютые муки. Нам за это – подарочек.
И поскакала за всеми квас разливать.
Без нее никак...
Травинка лезла в ноздрю. Пожухлый листик колол щеку. Возле самого его глаза надрывались суматошные мураши, волокли с натугой живую еще муху.
Живая – она слаще.
Сидели рядом баловники, повязанные накрепко, да малоумный старик Бывалыч.
– Разъясни... – шепнул с земли. – Почему и за что?
– Куда мне, – прикинулся тот. – На свету я дурак. Стемнеет – поговорим.
Потерся щекой о траву, сказал слабо:
– До темноты мне не быть...
Бывалыч вздохнул, огляделся по сторонам:
– Ты на мужиков не держи, – сказал. – Одичали. Выдурились. С пазов сошли. По лютости времен хоть за кого теперь, хоть на кого... Будут времена потише, они и помягчеют.
– А будут?
Помолчал.
– Пока неизвестно. Знака нету.
Баловники вскрикнули хором:
– Барин! Обоз идет! Откель? Оттель! Откуль? Оттуль! Откедова? Оттедова!..
Задрожали дружно...
14
Втекал с просеки обоз – без конца длинен.
Лошади тянули дружно, сытые и ухоженные. Возчики прикипели к облучкам. Гарцевали вокруг свирепые кромешники с метлами у пояса, щурились неласково на окрестности, губы задирали по-собачьи и клыки открывали.
Казну везли – сотни возов – в лубяных коробах. Сундуки с одеждой. Бочки с провиантом. Посуду для царского стола. Перины с одеялами. Всякое разное, в пути пригодное.
Возов было без счета, не на один час, а мужики стояли по деревне без шапок, кланялись в пояс.
Потом закричали кромешники – сатанинское войско, защелкали плетьми, потеснили конями: все на колени бухнулись, лбы в землю уткнули.
Выкатывалась крытая колымага, дом на колесах – лошади шестерней.
Выплясывал на жеребце Схорони Концы, главный охранитель, глаз с колымаги не сводил.
Внутри, на подушках, невидный со стороны, возлегал в одиночестве неистовый владыка, мрачен и свиреп, проборматывал и дико вскрикивал, как доругивался с врагом-переметчиком:
– ...отступившему и поправшему, разорившему и осквернившему… Или мнишь, окаянный, что убережешься?.. Так нет уж, нет уж!!
Волосы вылезли на голове.
Волосы вылезли из бороды.
Усы, ресницы с бровями: не по годам дряхл.
