Глава 1
У Полины не сохранилось четких и последовательных воспоминаний о своем детстве и отрочестве. Оглядываясь назад, пытаясь припомнить, что с ней происходило, когда ей было семь, десять, двенадцать, пятнадцать лет, она не могла воссоздать единой, полноцветной картины. В памяти всплывали обрывки прожитого – цвета, запахи, ощущения, смутные полузабытые образы и лица.
…Белоголовый щербатый мальчик, с которым она сидела за одной партой в начальной школе.
…Вкус пломбира, который мама покупала им со Светой, когда возила на каникулы в Москву.
…Первая губная помада ядовито-малинового оттенка.
…Жутко дорогое шикарное платье, которое удалось выпросить у мамы на выпускной. Изумрудно-зеленое, струящееся, оно настолько тесно облегало фигуру, что дышалось в нем мелко, прерывисто, и оттого состояние было взволнованно-чумное.
…То, как она впервые в жизни шла в туфлях на острой тонкой шпильке и постоянно боялась оступиться и упасть на глазах у всех.
Точно такие же отрывки – но только один другого ужаснее – остались в памяти и о последнем месяце.
Полина переступила порог своей квартиры в середине февраля и поняла, что последнее ясное, отчетливое воспоминание: она собирается идти в салон красоты и наказывает Соне прибраться в комнате.
Дальше сгущался мрак. Были кое-где проблески – но такие, что лучше бы их и вовсе не было.
…Флюра сушила ей феном волосы, когда вдруг проснулся и запел сотовый. На экране высветилось имя абонента – Лиля.
«Вы не знаете, почему Соня не отвечает?» – забыв поздороваться, спросила подруга дочери. Оказывается, девочки договорились встретиться возле подъезда, чтобы погулять и сходить в кино, и вот Лиля ждет уже двадцать минут, а Соня не появляется и не берет трубку. Наверное, увлеклась чем-то («Но ведь не уборкой же!» – прозвенел первый звоночек), предположила Полина. В ушах, как обычно, наушники, музыка громкая, вот и не слышит.
«Ты поднимись к нам, позвони, постучи», – попросила Полина и услышала в ответ, что Лиля уже стоит возле двери.
…Они с Женей примчались домой: она как ошпаренная выскочила из парикмахерской, он – из клиники.
«Только, пожалуйста, осторожнее, не гони!» – просила Полина.
«Приеду – выдеру, как сидорову козу», – обещал Женя.
Он приехал первым.
…Из квартиры вынесли носилки. Мучнисто-бледное, помертвевшее Женино лицо. «Скорая». Больница. Длинные коридоры, холодный искусственный свет. Врачи и медсестры в форменных костюмах. Грустные глаза, понимающие взгляды. Фальшивые слова ободрения и надежды. Соня жива, но она в глубокой коме, подключена к аппарату искусственной вентиляции легких. Нужно ждать. «Она выкарабкается? Скажите, она ведь выживет?!» Ответ всегда один и тот же: нужно ждать.
…Поздний вечер. Они с Женей – на кухне. Алик неслышной тенью проскользнул мимо открытой двери. Он вернулся из библиотеки, когда Соню уже увозили в больницу. Когда родители возвратились домой, мальчик выбежал им навстречу, расспрашивал про Соню, плакал. Потом повернулся и, ссутулив плечи, ушел в детскую, где больше не было его сестры.
Женя позвал мальчика, предложил накормить ужином, но тот отказался.
«Он очень переживает, – сказал муж. – Нам всем тяжело, но мы должны надеяться».
Полина сидела каменным изваянием. Она не могла заставить себя проявить заботу и участие ни к Алику, ни к кому бы то ни было.
…«Зачем Соня это сделала?» Никто не мог поверить, никто не понимал, не знал. «Но ведь признаки были», – осторожно говорила Венера Ильдаровна, скорбно качая головой. Да, признаки были… Но Полина слишком погрузилась в свое собственное душевное состояние. А еще оказалась чересчур самонадеянной, думала, что хорошо знает свою дочь. Женя, осунувшийся, похудевший, с красными от слез и недосыпа глазами, ругал себя за легкомыслие и невнимательность.
…Сердечки – розовые, красные, большие, совсем крохотные, нарисованные, вырезанные из бумаги. Фотография симпатичного подростка, распечатанная на цветном принтере: Соня снимала его на телефон, втайне, откуда-то сбоку. Написанное Сониным почерком, многократно повторенное имя «Марат», соединенное с ее собственным именем. И, наконец, записка. Не обычная, а на планшете. Открыли файл – а там: «Если я ему не нужна, то зачем вообще – я? Не хочу».
…Родители Марата и сам он, перепуганный донельзя. Лицо у него белое и узкое, как лезвие ножа. Неужели это лицо покорило Сонино сердце, поразило ее душу? Неужели с появлением Марата закончились для нее куклы, игрушки, откровенные разговоры с мамой, дурачества с Лилей, осталось только единственное желание – стать нужной этому растерянному, жалкому мальчишке? «Он не знал! Сонечка ведь ничего ему не говорила!» – плакала и твердила раз за разом мама Марата, а он сам только беспомощно открывал рот и кивал, как китайская игрушка-собачка на панели Жениной машины.
…Ночью, лежа в кровати рядом с мужем, который тоже не спал, Полина думала, что душа ее ссохлась, состарилась, умерла. Сколько людей живет на Земле? Семь миллиардов? Семь с половиной? Так много людей – и такое беспросветное, черное одиночество. Даже Женя казался далеким и непознанным, как иная планета.
Ничего не могло быть хуже, горше, страшнее, чем то, что случилось в их жизни. В каком-то смысле мысль эта была утешительна: ведь если человек достиг глубины своего несчастья, упал и коснулся самого дна, то дальше может быть лишь один путь – наверх, и это вселяло пусть призрачную, но все-таки надежду. Но незачем кормить себя этой ложью! Легче не станет, Полина знала, что дальше будет становиться только хуже. Сколько боли и одиночества ей еще предстоит? Сколько еще падать?
…Десять минут в день. Ровно десять минут им разрешали побыть возле Сони в реанимации. Они всегда приходили по отдельности – Полина и Женя. Он вечером, она утром. Каждому хотелось побыть наедине со своей девочкой: бывают такие минуты, когда самые близкие становятся посторонними. Полина садилась на стул, брала дочь за руку, прижимала ее ладошку к губам. Заговаривала, как деревенская знахарка, убеждала, умоляла, звала. Хотела вытянуть Сонечку оттуда, где она сейчас пребывала. Просила вернуться, перестать пугать маму и папу.
