– Зачем ты нацепил эту шляпу? Ты что, подстригся?
Я внимательно смотрю на него и вижу, что явно ему не нравлюсь.
Выходит, я был прав: как только ты делаешь шаг навстречу своему сверстнику, чтобы узнать его поближе, то все волшебство, окружающее этого человека, моментально исчезает, буквально на глазах превращаясь в вонючее дерьмо.
Он смотрит на меня так, будто всей душой ненавидит, будто моя физиономия вызывает у него отвращение, – и я хочу, чтобы он отвернулся.
– Может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить, – советует он. – С кем-нибудь из школьного руководства.
– Я пытался поговорить с тобой – и вон оно как все обернулась.
– Послушай, Леонард. У тебя явно какие-то проблемы. И я тебе сочувствую. Реально сочувствую. Но в мире есть люди, проблемы которых во сто крат тяжелее, уж можешь мне поверить. Попробуй хоть раз уехать из нашего города, и ты увидишь, что я прав. Проблемы человека из страны первого мира. Вот что у тебя такое.
Он стремительно выходит в коридор, и я понимаю, что, должно быть, довел его до ручки, так как впервые за все время нашего знакомства он не стал играть во время большой перемены в пустом актовом зале. Впервые за время учебы в нашей школе.
Я поднимаю чек, который он оставил, сажусь на продавленное скрипучее сиденье и начинаю размышлять о его словах, будто в мире есть люди с проблемами посерьезнее моих. Мне хватает трех секунд, чтобы понять, что все это чушь собачья. Будто люди в Иране важнее меня, потому что их страдания предположительно ужаснее.
Чушь собачья!
Мне нравится думать, сидя в одиночестве в актовом зале, пусть даже и без скрипичной музыки.
Может, мне вообще был не нужен Бабак.
Может, он такой же, как все остальные.
И мне гораздо приятнее сидеть здесь в одиночестве.
Безопаснее.
И как измерить страдание?
Словом, тот факт, что я живу в демократической стране, еще ни о чем не говорит и не гарантирует мне легкой жизни.
Отнюдь.
Я понимаю, что да, с социально-экономической точки зрения я нахожусь в привилегированном положении, но ведь то же самое можно сказать и о Гамлете, и еще о куче других несчастных людей.
Зуб даю, что в том же Иране есть люди гораздо счастливее меня: они хотят жить именно там, и для них не имеет значения, какая политическая сила стоит у руля государства, в то время как здесь, в относительно свободной стране, я чувствую себя совершенно несчастным и хочу любой ценой поскорее покончить с такой жизнью.
Интересно, пожалеет ли Бабак, что не понял всей глубины моих страданий, когда увидит по телику вечером новости?
Я вроде как надеюсь, что он почувствует себя в какой-то степени виноватым: будет мучиться угрызениями совести, может, его даже стошнит.
16
Я встречаю в коридоре Ашера Била. Складываю пальцы пистолетиком и делаю вид, будто стреляю.
Два раза промахиваюсь, но затем попадаю прямо в лоб:
– Ты убит!
– Что с тобой не так? – спрашивает он, качая своей пока еще не пробитой головой.
– Все! – ору я. – Ничего! Тебе выбирать!
Ребята в коридоре смотрят на меня будто на чокнутого, будто хотят, чтобы меня здесь вообще не было.
Ашер Бил быстро проходит мимо.
– Я в курсе, где ты живешь! – ору я ему вслед.
Теперь, когда я знаю, что уже вечером со всем этим будет покончено и я перестану существовать, мне гораздо легче пережить сегодняшний день. Словно я во сне парю в неземном пространстве[30].
Мне осталось только вручить еще два подарка, а затем достать «вальтер» и уйти из этого мира в тот самый день, когда я в него и пришел.
С днем рождения меня!
Боже, я не могу ждать.
– Леонард? – останавливает меня миссис Шенахан.
Мой консультант-психолог одета в лимонно-желтое платье, ее рыжие волосы сегодня заколоты высоким узлом. Очки в небесно-голубой оправе болтаются в данный момент на серебряной цепочке, что выглядит немного нелепо: уж больно она молода, чтобы носить очки на цепочке. Иногда я задаю себе вопрос, как она одевается во внерабочее время, и представляю ее в панк-рокерском прикиде. Из всего преподавательского состава нашей школы она, наверное, самая молодая, возможно, одних лет с герром Силверманом.
– До меня дошли сведения, что ты себя сегодня как-то странно ведешь. Это правда? – устраивает она мне допрос прямо в коридоре на глазах у кучи ребят.
– Что? Я всегда странный, ведь так? Но в остальном все прекрасно, – отвечаю я, потому что боюсь опоздать в класс герра Силвермана по холокосту, куда, собственно, и направляюсь.
Вообще-то, обычно я не прочь зайти в кабинет миссис Шенахан: у нее всегда стоит на столе баночка с леденцами, и я всегда выбираю рутбирный леденец на палочке, но, прежде чем покинуть этот мир, я еще должен успеть попрощаться с герром Силверманом и не хочу пропустить его урок. Единственный класс, который мне нравится. Поэтому я включаю дурака.
– А что ты там скрываешь под шляпой? – спрашивает она.
– Просто стрижку.
– Миссис Джиавотелла сказала…
– Боюсь, я не слишком хороший парикмахер, – говорю я, заглядывая ей в глаза и награждая ее прямо-таки голливудской улыбкой. В случае необходимости я могу быть отличным актером. – С удовольствием показал бы вам свою новую стрижку прямо сейчас, но я немного стесняюсь, потому-то и надел шляпу. Можно я заскочу к вам перед восьмым уроком? Буду счастлив продемонстрировать свой новый имидж и поболтать, о чем пожелаете.
Она пристально смотрит на меня, словно пытаясь понять, а не вешаю ли я ей, случайно, лапшу на уши.
В глубине души миссис Шенахан уверена, что я вешаю ей лапшу на уши, я точно знаю. Но ей еще надо уладить миллион проблем, сотни учеников нуждаются в ее помощи, не говоря уже о толпах придурочных родителей, горах бумажной работы, заседаниях в этом ужасном конференц-зале с круглым столом в центре и работающими даже зимой оконными кондиционерами, потому что конференц-зал находится прямо над котельной, где стоит тропическая жара. И миссис Шенахан понимает, что, пожалуй, проще всего мне поверить.
Она выполнила свой долг и успокоила совесть, поймав меня в коридоре и позволив мне слегка повыделываться, а я, со своей стороны, достойно сыграл свою роль, сохранив самообладание, сделав вид, будто у меня все в порядке, и таким образом дав ей моральное право вычеркнуть мое имя из списка неотложных дел. Теперь она может идти дальше, да и я тоже.
Если понимать, как именно взрослые вписаны в систему, манипулировать ими плевое дело.
