Книга Среди садов и тихих заводей - Дидье Декуэн

Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65

Более привычная к синтоистским обрядам, нежели буддистским молитвам, Миюки поглядывала на стоявших рядом богомольцев и повторяла все за ними, чтобы не совершить какую оплошность: она воздевала над головой сложенные вместе руки, медленно опускала их до уровня шеи, потом сердца и, преклонив колени, падала ниц, касаясь лбом земли. Когда ее нос первый раз замер у самой земли, ей почудилось, будто в этом месте воняет навозом. Она ощупала ноздри и поглубже вдохнула этот едва уловимый запах, напомнивший ей длинный низенький хлев, где содержали нескольких быков, принадлежавших общине Симаэ. Это были приземистые, крепко сбитые животные с густой, очень мягкой шерстью и упругой кожей, обтягивающей довольно тонкий скелет, – слишком хрупкий для скотины, предназначенной перевозить тяжелые грузы, однако их кости, скрепленные с могучими мышцами, сочленялись с поразительной точностью, что возмещало их видимую хрупкость.

Ни у Кацуро, ни у его жены не было рисовой делянки – у них не было даже ни единой огородной грядки. Кацуро был всецело поглощен рыбной ловлей, чтобы трудиться еще и на земле, а Миюки была слишком занята починкой снастей и чисткой пруда для карпов. Однако, желая быть полезной общине, она взялась подсоблять девушкам, приставленным к быкам, – в частности, убирать за животными навоз, который разжижали в бадье их же мочой и которым потом удобряли делянки. А поскольку руки и ноги у Миюки были покрепче, чем у других девушек, ей чаще всего и приходилось таскать бадью по полям, то и дело склоняясь, зачерпывая мутную жижу ковшиком на длинной ручке, разбрызгивая ее по верхушкам растений и наблюдая, как она стекает по длинным стеблям к корням, притом что порой приходилось пускать в ход соломинку, чтобы направлять жижу туда, куда нужно, если, наткнувшись на узел или нарост, она стекала не в ту сторону.

Миюки никогда не испытывала отвращения к навозной жиже: если правильно приготовить раствор, сообразно с требованиями старейшин, и если потом дать ему отстояться всю ночь, чтобы выветрились самые летучие испарения, тогда запах, исходивший из бадьи, становился даже приятным, почти сладковатым; и когда Миюки приходилось набирать себе молоденьких помощниц, она всегда старалась сгладить дурно пахнущие стороны своей работы, заверяя новеньких, что множество цветов, которые скотина щиплет по весне, придают ее навозу аромат ладана.

Подобно подступающей к горлу тошноте, она вдруг почувствовала прилив тоски по всему тому, что некогда было ее привычной жизнью. И сейчас она корила себя за то, что прежде недооценивала свою жизнь.

Вот только была ли у нее цена?

Миюки жила жизнью беспросветно тяжелой и жалкой, как и сотни тысяч других японских женщин, за двумя лишь исключениями. В отличие от ее родителей, которые погибли, спасаясь от резни, учиненной наместником провинции, восставшим против власти императора, – это восстание совпало с сильнейшими землетрясениями и кровавыми набегами пиратов с Корё[47], – она избежала сухих ударов палкой и обжигающих бичеваний плетью, а если у нее на теле и были рубцы, то ими ее пометила сама природа – с помощью камня, о который она споткнулась, низко нависшей ветки, на которую она наткнулась второпях, зверька, который укусил ее от страха, ледышки, на которой она поскользнулась, колючего кустарника, за который она зацепилась, – однако во всех подобных случаях ей оставалось пенять только на себя, иной раз она даже улыбалась, думая, что это наказание какого-нибудь ками, осерчавшего на нее за то, что она ненароком нарушила его покой.

Другим исключением в ее безотрадном существовании была любовь – та, которую дарил ей Кацуро и которую дарила ему она.

Миюки вспоминала бродячих сказочников, что летними вечерами, передавив цикад, чей неумолчный стрекот заглушал их слова, усаживались посреди деревенской площади и потусторонними голосами вели свои жуткие рассказы про влюбленных, разлученных жестокой и несправедливой судьбой; и жители Симаэ неизменно смачивали слезами длинные рукава своих одежд. И только Миюки с Кацуро пихали друг дружку локтями да похихикивали, потому как уж они-то знали наверное, что никакая людская злоба их не разлучит, – разве только смерть, понятное дело, но, даже если такая мысль и приходила им в голову, она была какой-то безликой, а стало быть, безжизненной. Они закрывали лица руками, пытаясь скрыть свой смех, но сдержать его было выше их сил, и селяне думали, что они рыдают. А сказочникам оставалось только сожалеть, что они передавили всех цикад: хотя шума от них было не меньше, чем от этой неугомонной парочки, гомонили они, по крайней мере, не так пронзительно.

Миюки нравилось быть счастливой, хотя, что такое счастье (сиавасэ, как говаривала она), сказать по правде, ей было невдомек. Она не смогла бы его объяснить – она знала только, что это нечто совсем другое, нежели так хорошо знакомые ей слова, которых не счесть и которые неизменно были на языке у всех чувствительных натур: скорбь, страдание, обида, мука, тревога, стыд, горечь, отвращение, огорчение, смертельная усталость, изнеможение, слабость, бессилие, нужда, отчаяние, беда, тоска…

Но счастье прошло. Отныне она не увидит больше ни Кацуро, ни, возможно, Симаэ: разве ей хватит смелости вернуться в родную деревню после того, как она столь непростительным образом лишилась карпов? Что она скажет Нацумэ? Как оправдается перед односельчанами, которые ей поверили?

Не лучше ли продолжить свой путь в Хэйан-кё, предстать перед Службой садов и заводей и ждать, пока управитель Нагуса не решит, какого наказания она заслуживает? Может, ее заставят омывать и обряжать тела обезглавленных врагов перед тем, как представить их на обозрение императору, что было бы вполне соразмерным наказанием за ее вину? А если такое искупление кому-то покажется недостаточным, возможно, ей разрешат совершить дзигаи, и это было бы поистине достойным выходом из ее отчаянного положения. Обычно такое ритуальное самоубийство было уделом благородных женщин, жен или дочерей воина, но бывало, что и простые служанки, повинные в каком-нибудь серьезном проступке, выбирали дзигаи в надежде оправдаться в глазах своих хозяев. Вскрыв себе яремную вену или перерзав сонную артерию лезвием кайкэна[48], Миюки смогла бы доказать свою преданность Службе садов и заводей и, главное, землякам, жителям Симаэ.

Такая смерть считалась быстрой и не требовала, как в случае с сэппуку, помощи друга, который должен прервать невыносимые мучения самоубийцы, отрубив ему голову саблей. Что же касается женщины, единственной необходимой мерой предосторожности, после того как самоубийца садилась на корточки, было связать себе ноги, чтобы не брыкать ими неподобающим образом в предсмертных муках.

Но решись Миюки на такое – теперь, когда Кацуро покинул этот мир, ей было совсем не страшно, – перед нею возникла бы неразрешимая загвоздка: у нее не было кайкэна, равно как и денег, чтобы его купить.

Продолжая отбивать поклоны, она подняла глаза и огляделась кругом в надежде увидеть, что среди одежд, которые стягивали с себя паломники, пожелавшие жить монашеской жизнью, вдруг случайно сверкнет лезвие кайкэна.

Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65