— Упаси тебя Господь! Что за глупость взбрела тебе в голову? Посмотрите, кто здесь собрался помирать! Ладно бы я, и так одной ногой на том свете… Но ты, такая юная и прекрасная, как румяное яблочко!..
— Зачем? Нет на этом свете лекарства от моей болезни… Позови, позови священника… Прямо сейчас, если можно… Кто знает, буду ли я жива завтра.
— Тете, я должна исповедаться.
— Боже мой, да что за наваждение! Ну хорошо, коли ты так настаиваешь, будь по твоей воле. Но священнику придется дольше отговаривать тебя от дурных мыслей, чем слушать о твоих грехах… Только бы ты успокоилась, я пошлю за ним, да поможет мне Святой Франциск! Ты только не волнуйся.
— Хорошо, попрошу соседку позвать священника. Лишь бы он оказался дома, другого-то у нас нет.
Глава двадцать первая Вечером того же дня в гостиной одного из зажиточных домов в Тамандуа собрались достопочтенные жители городка. Они пришли поприветствовать молодого священника, недавно принявшего сан и приехавшего к родителям после долгого отсутствия.
Это был высокий, статный юноша явно благородного происхождения. На его бледном лице застыла легкая печаль, отражавшая глубокие внутренние переживания, а облако меланхолии затмевало ясность его голубых глаз. Две ранние морщины на лбу, одна горизонтальная, а другая вертикальная, казалось, изображали крест и были свидетельством долгой борьбы, шедшей в его душе.
Он, как и подобало его сану, был одет в сутану, опоясанную поясом на манер миссионеров из Святой земли, и коротко острижен — разве что чуть короче на темечке, чем остальные священники. Массивный крест на груди приковывал к себе внимание. Оставалось лишь несколько месяцев до его зачисления в Конгрегацию.
То был падре Эугенио, сын капитана Антунеса, вернувшийся в Тамандуа и уже успевший снискать репутацию умного и рассудительного человека. Его приезда все ждали. Каждому не терпелось приветствовать нового падре, который, устроившись в доме отца, весь день принимал гостей. И вопреки его искренней приветливости, многие из гостей заметили глубокую задумчивость и беспокойство, которые ему не удавалось скрыть.
В дом отца он приехал, когда уже смеркалось. Несмотря на долгие семь лет отсутствия и аскетичную жизнь в молитвах, с которой он уже свыкся, один лишь вид этих мест разбудил в его душе воспоминания, яркие и живые, как рой птиц, сорвавшихся с дерева с первыми лучами солнца. Ах, эти воспоминания о детстве! Они снова и снова возвращаются к нам, и даже в глубокой старости помним мы свою первую любовь, дивным цветком однажды распустившуюся в душе.
Эугенио, всматривавшийся в последние лучи солнца, заливавшие небосклон, со всей полнотой ощущал волшебство этих воспоминаний. Ему казалось, что нежный цветок любви, чей аромат он вдыхал с самого детства, давно погиб в холоде его семинарской жизни. Однако цветок этот был подобен бессмертнику, что, беззащитный под ночными холодами, закрывает свои бутоны и прижимается к земле, чтобы заново раскрыться утром с первыми поцелуями солнца. Эугенио, как тот бутон, закрылся в темноте одиночества, а сейчас, вдохнув свежий воздух и увидев родные места, раскрылся вновь, и душа его снова наполнилась светлыми и теплыми воспоминаниями детства и юности.
Ощутив неожиданное пробуждение чувств, от которых, как ему казалось, он освободился навсегда, новоиспеченный падре испугался и стал изо всех сил молиться. Он приехал в родные края, чтобы навестить родителей, а через две недели должен был вернуться в семинарию, чтобы продолжить религиозное служение и войти в состав Конгрегации Святого Викентия де Поля.
Ночь, проведенная в родительском доме, была для него полна мучительных волнений. Если бы не изумление, в которое его решение повергло бы родителей и всех соседей, на следующее же утро он вернулся бы в семинарию, никого не предупредив о своем отъезде, лишь бы не впадать в новое искушение перед силами, заново бросавшими ему вызов.
Наутро Эугенио проснулся в волнении и беспокойстве. В сопровождении родителей он нехотя направился в город, словно то была дорога в Гефсиманский сад.
Издалека заметив дом Умбелины, обветшавший и заросший сорняками, он испытал тяжелую тоску. Стараясь не выдавать себя, он поинтересовался у отца, что стало с обитателями этого дома. Отец не смог скрыть раздражения.
— Умбелина умерла, — резко ответил он, — а ее дочь, как ты должно быть знаешь, вышла замуж и живет где-то неподалеку.
Лучше бы он не спрашивал! Как бы он хотел, чтоб Маргарита оказалась за тысячу верст отсюда! Эта новость лишь сильнее обеспокоила его. Он побледнел от одной только мысли о возможной неожиданной встрече с Маргаритой и молил Господа не посылать ему этого тяжелого испытания, отвести от губ его эту горькую чашу. Но затем, устыдившись своих страхов, он несколько успокоился. «Чего мне бояться? — спрашивал он сам себя. — Маргарита замужем, стало быть, для меня она мертва, как должны быть мертвы и воспоминания о былой страсти, что были сродни обжигающему огню, заточенному в толще льда. А если и нет, неужто я так слаб телом и душой, чтоб не побороть в себе эту былую страсть? Я не бегу от врага, а схожусь с ним в схватке, уверенный в полной своей победе. Иначе мне и не следовало покидать родительский дом, не следовало становиться под знамя с Крестом. Смелость придаст вам сил! Вот слова подвижника, который страдал куда больше меня, и они будут хранить меня в борьбе с опасными искушениями», — утешал себя Эугенио.
…Уже опустилась ночь, поток гостей иссяк, осталось лишь с полдюжины родственников. Раздался стук в дверь. Слуга доложил, что какой-то мальчишка спрашивает падре.
Эугенио вышел на порог.
— Чего тебе, сынок?
— Я пришел по просьбе одной бедной женщины, — отвечал мальчик, — она просит, чтобы вы, сеньор, пришли к ней исповедовать умирающую.
Эугенио дрогнул, недоброе предчувствие сжало его сердце.
— Разве у вас нет другого священника, мой мальчик? Я ведь только что приехал и даже не успел отдохнуть с дороги.
— Я уже ходил к другому священнику, но он уехал на крестины и вернется не раньше, чем через два дня. А больной, как сказала мне соседка, очень плохо…
— Хорошо, сынок, пошли. Далеко нам идти?
— Да нет, совсем близко. Это в конце деревни.
