Согласно их заключению Да Крус не является сумасшедшим, и лечить его нужно от алкоголизма — в этом они соглашаются с первым экспертом. В остальном же их мнения расходятся: Да Крус представляется им вовсе не симпатичным пьяницей, сорвавшимся с катушек, а «очень эгоцентричной личностью, стремящейся к господству», демонстрирующей при этом «жестокость и садистские наклонности». По их мнению, он способен к «жестокому насилию с использованием угроз в момент, который может быть квалифицирован как «импульсивный взрыв». Я могла бы сказать то же самое! «По результатам клинических исследований Мануэлю Да Крусу свойственны нарциссизм, психологическая незрелость и извращенность, — пишут специалисты и добавляют: — Он убежден, что пристрастие к спиртному может служить ему оправданием». Согласно их отчету, «подследственный пытается оправдаться в собственных глазах именно тем, что алкоголь подтолкнул его к насилию». Не приняв его заявления на веру, они подчеркивают: «Нельзя не отметить, что алкоголь действительно является фактором, который отключает механизмы торможения агрессивных импульсов. Однако его употребление обуславливается подсознательным стремлением к отключению указанных механизмов и высвобождению [этих] импульсов. Поэтому невозможно признать существование простой причинно-следственной связи между употреблением алкоголя и фактами совершения насилия, тем более что обследуемый несет полную ответственность за злоупотребление алкогольными напитками». Короче говоря, Да Крус напился нарочно, чтобы избавиться от последних моральных запретов, которые мешали разгуляться его сексуальным порывам.
Исписав девять страниц, двое экспертов приходят совсем не к такому выводу, как их коллега неделей раньше: поскольку Мануэль Да Крус «даже на настоящий момент не демонстрирует признаков осознания своей вины», «представляет существенную опасность в криминальном плане» и его «как личность можно назвать незрелым, нарциссичным, склонным к отклонениям от нормы. Поэтому является необходимым применение закона от 1998 года, предусматривающего установление дополнительного контроля за совершившими преступления на сексуальной почве». Перевожу: установление социально-судебного наблюдения в случае Да Круса обосновано.
Как могло статься, чтобы мнения трех человек в белых халатах, проучившихся десятки лет и обследовавших одного и того же пациента, могли так разниться? Я боюсь даже предположить, как эти расхождения скажутся на судебном процессе. Стоит мне подумать об этом, как меня охватывает дрожь. Кому поверят судьи? Отправят ли они Да Круса за решетку надолго? Ведь когда он выйдет, он мне отомстит, я это точно знаю. Возможно, он задушит меня. Сколько лет жизни мне осталось? Иногда мне в голову приходит еще более мрачная мысль: если того, кто меня изнасиловал, и вправду сочтут простым алкоголиком, его ведь могут выпустить сразу после суда, и он вернется домой… Стоит мне об этом подумать, как все мое тело немеет от страха, и тогда я стараюсь не думать вообще ни о чем — ни о суде, ни о Да Крусе. Но мне напоминают о них если не ночные кошмары, то следственный судья.
В рамках расследования он требует, чтобы я тоже пообщалась с психологом, экспертом апелляционного суда в Орлеане, которому заплатили за то, чтобы он оценил правдивость моих слов и последствия нанесенной мне моральной травмы. Нужно сказать, что путь в наш городок этот специалист проделал не зря. После нашей долгой встречи тет-а-тет, во время которой я с трудом отвечала на его нескромные вопросы, он измарал дюжину страниц рассуждениями о моем душевном состоянии. «Сильный посттравматический невроз», «синдром психического посттравматического повторения в активной фазе», «общая боязнь представителей мужского пола», «приступы панического страха»… Не подлежит обжалованию его вердикт: не только всем моим словам можно безоговорочно верить, но и перенесенные мною страдания приводят к «депрессии и очевидной склонности к суициду». Поэтому он настойчиво рекомендует мне продолжать принимать психотропные препараты и регулярно посещать психотерапевта. Я соглашаюсь, но без особой радости. Я ненавижу глотать эти таблетки, от которых перестаю хоть что-то соображать, поэтому предписания врача из больницы уже давно отправлены в мусорное ведро. Что до психотерапевта, с которым я встречаюсь раз в неделю… Она, конечно, милая женщина, но я не рассказываю ей и половины того, что меня мучит.
Каждую среду за мной приезжает машина «скорой помощи» и отвозит меня в Питивье, где она принимает. Мы с ней разговариваем о разных пустяках, о школе. Мне после таких разговоров становится легче, это правда (хорошо пообщаться с тем, кто выслушает тебя без осуждения). Ей первой я рассказала, какое облегчение испытала, узнав, что все-таки не больна СПИДом, ей я жалуюсь на одноклассников и друзей, которые меня третируют, но всю грязь, остающуюся внутри меня, мне не удается выплеснуть наружу ни перед ней, ни перед кем-либо другим. Грязь — это отвратительные детали изнасилования, оскорбления, слюна, пальцы, ощупывающие мое тело…
Есть еще одна проблема — мой отец.
Часть его жизни тоже была растоптана в том лесу, где со мной все это случилось. С того дня, когда я вернулась из этого инфернального леса, он постепенно погружается в глубокий маразм, и «зеленый змий» торжествует. Его периодические запои становятся постоянными, жестокими и неконтролируемыми. Теперь он пьет, чтобы ни о чем не думать.
Он хочет забыть о том, что меня изнасиловали, хочет потерять память, но происходит прямо противоположное: все возвращается к нему в искаженном виде, напоминая чудовище, освободиться от которого невозможно. И папа начинает себя жалеть и выходить из себя по любому поводу — из-за запоздавшего ужина, из-за фламбе[14], если огонь не хочет загораться, из-за шефа, который цепляется к папе… Конец подобной сцены всегда одинаков: зачем первого октября 2000 года ты, Морган, слонялась по чужим домам, как какой-нибудь продавец страховок, зачем, как какая-то прошмандовка, шлялась по улицам?
Да Крус в тюрьме, поэтому папе не на ком сорвать зло, однако он находит выход. Он злится на всех — на меня, на мою мать, на весь городок. Все вокруг оказываются виноватыми, только так ему удается забыть о своей собственной вине. Считая себя плохим отцом, под воздействием алкоголя он становится им на все 100 %. Он осыпает оскорблениями небо и землю. Если его послушать, так моя мать — недалекая и безответственная, а если бы я не была такой дурой, то никто бы меня не изнасиловал.
Его оскорбления похожи на отравленные стрелы, он нарочно делает нам больно и преуспевает в своем намерении. Вечер за вечером проходит в аду. Отцовские срывы доводят меня до изнеможения, его безосновательные обвинения и обращенный на меня гнев лишают меня почвы под ногами. Мне так нужна поддержка, но мне ее не оказывают, даже наоборот! Под этим потоком грязи моя мать теряется и, глядя на отца, оскорбляющего меня, как ему в голову придет, только и может, что крикнуть, чтобы он заткнулся. Она кричит, он толкает ее, она разражается рыданиями. Их вопли разносятся по всей улице, и перед нашим домом частенько останавливается полицейская машина. Когда жандармы входят в нашу неприбранную гостиную, я чаще всего уже бьюсь в истерике на полу, дрожащая и бледная как простыня.
