Мы в шестой ржем. Теологически подкованная дама, внятно предупредившая меня при знакомстве, насколько она не любит банальностей, произносит с чувством: «Грешно смеяться над больными людьми».
– А что делать, если смешно? Не смеяться? – спрашиваю я, а теолог отворачивается на кровати к стене, натянув на голову одеяло, но выставив голые ноги, которые воняют.
Иду по коридору в курилку. В коридоре две медсестры и Галина обсуждают происшедшее.
– У нас, говорят, новое начальство? – спрашиваю, фамильярно приобняв обеих медсестер. Те ржут, на меня никто не орет. Я стала своей. Один из семидесяти птенцов в гнезде.
Гасят свет, оставляя только так называемый ночник, который светит мне прямо в лицо.
– Одна лампочка перегорела, – Татьяна Владимировна кивает на грязный, но странным образом яркий светильник.
– Вот и славно, – отвечаю, – еще бы вторая перегорела, спали бы, как люди.
Мальчики по вызову
Галина храпит всю ночь. Около трех не выдерживаю, подхожу, трясу за плечо.
– А? Что? – вздергивается она. На лице неподдельный ужас, из ушей торчат провода наушников, она заснула, как всегда, под звуки своего iPodа.
– Ты сама велела… Толкать тебя, если будешь очень храпеть. Толкаю, извини, – не слушая ее бормотания в ответ, ложусь в кровать, натягиваю одеяло на голову. Срочно заснуть, пока храп временно прекратился.
Утром, после йоги и душа, по-хозяйски захожу в сестринскую.
– Кто там? – спрашивает, не поворачиваясь и продолжая рыться в шкафу, медсестра.
– Свои, – отвечаю с подобающей смесью наглости и самоуничижения, подхожу к столу – неслыханная дерзость! – и сама наливаю из сестринского чайника кипяток в кружку.
– А… – отвечает сестра, а я рассыпаюсь в благодарностях:
– Вот спасибо вам, огромное спасибо.
Иду с кружкой кофе и сигаретами, зажатыми в кулаке, в «салон». «Хармс», Оля и еще одна девушка из нашей шестой моют полы. Застекленная дверь «салона» подперта стулом, в коридоре топчутся страждущие «переклиненные», просовывают головы в дверь буквально каждые тридцать секунд с вопросом: «Можно уже?» – на что «Хармс» рявкает: «Нельзя». Ко мне это, естественно, не относится, я отодвигаю стул, прохожу, придвигаю стул на место. В «туалетном салоне» – лепота, мое огромное двустворчатое окно открыто, подоконник вымыт, даже оловянные миски-пепельницы чисты и временно не воняют. Я впервые вижу мое окно не вывернутым наизнанку, не застегнутым на все пуговицы, а широко открытым. Так что всем, не только мне, видна его душа нараспашку… Окно блаженствует, купаясь в воздухе вместе с обитателями «курительно-ванного салона».
Стою перед решеткой, от мира меня не отделяют стекла, дышу свежим воздухом… Решетка не мешает, даже странным образом приближает ко мне пейзаж за окном. Разглядываю дырочки талого серо-черного снега, слепящие полосы солнца на нем, голые, уже подсыхающие ветки деревьев, серо-голубое небо, жилые дома вдалеке. Дышу… Я дышу! Свежий весенний, еще чуть морозный воздух забирается под фуфайку, холодит плечи, тело тоже дышит. Такое острое и прекрасное ощущение! Второй этаж, а земля близко. Разглядываю мелкие сучки, нападавшие за зиму с деревьев, шелуху опавшей коры, лужи. Едет машина, и грязь, раскатанная на проезжей части, взлетает из-под колес брызгами, я слежу, как они тут же падают на снег, делая в нем новые грязные дырочки.
– Хорошо, хоть вы подышите, девчонки, – входит санитарка, душевный Бегемотик. – А то ведь в палате только откроешь фортку, тут же крик: «Закройте, холодно!» Какое холодно?! Весна уже!
– Можно уже? – снова просовывают голову страждущие. Я сажусь на стул, подпирающий дверь, и, обращаясь к «Хармсу» и компании, включая санитарку, объявляю:
– Я тут не просто так, я выполняю важную общественную работу. Защищаю дверь!
– Ох, Лена, – впервые за много дней улыбается Нина, похожая на Джоконду тихая девушка.
Хочется есть, а до завтрака еще почти час, на кровати сидеть скучно, лежать нельзя, спать тоже нельзя. Я снова бреду в «салон» просто от безделья. Все как всегда, всё то же, все те же. «Зеленая Шанель», – ночью, идя в туалет, я увидела, что она спит, не раздеваясь, все в том же зеленом спортивном синтетическом костюме, в котором ходит по отделению уже вторую неделю, – и еще пара девах снова заняты макияжем. Снова лазурно-бирюзовые веки, «зеленая Шанель» жалуется, что сперли ее малиновый блеск, а «розовый к зеленому нейдет». Голова у «Шанели» в папильотках, мастерски накрученных из газетной бумаги.
Входит «совсем новенькая» – в больничном байковом халате, но в подробном макияже.
– Слышь, тебя как звать? Марианна? Дай блеска малинового, – просит «Шанель».
– Нет, солнце мое. Подарить могу, а свое – извиняй. Ты, может, заразная, – следует в ответ, но тут же «новенькая», которую, судя по всему, зовут Марианной, придает лицу выражение царственного величия: – Тебе какого? Малинового?
Марианна лезет в карман больничного халата. Как там поместилась косметичка гигантского размера? Протягивает «зеленой Шанели» палочку малинового цвета: «Держи, дарю… Можешь не возвращать, я скажу, чтобы мне еще принесли».
Поработать, что ли? Только села на кровать за ноут, слышу крики в коридоре. Вставать и идти смотреть – лень, придет «Хармс», все расскажет.
– Ваа-а-ще!.. – влетает «Хармс». – Эта стоит, мля, марафет наводит, а тут старшая медсестра. Входит в сортир, значит. «Иди, – грит, – тебя завотделением зовет». А эта, ва-аще… с понтом так грит: «Она сама ко мне ходила и подарки носила». Наша эсэсовка челюсть отвесила, а эта подходит так к стулу, садится… Сигарету с понтом вытягивает, закуривает. «Если ей надо, пусть сюда идет», – грит.
Тут же в отделение входят три квадратных санитара. Выводят Марианну из салона, та безропотно ложится на свою раскладушку, ей вкалывают укол. Марианна встает и походкой «девушки, познавшей любовь», идет по коридору со словами: «Таким ребятам жопу свою показать – одно удовольствие, хорошие мужики, вежливые, не вяжут…»
– А меня вязали, – тут же вставляет слово «зеленая Шанель», видимо, и впрямь поверившая в новый авторитет и непременно в «ногти, приклеенные взад».
– Н-да? Раз-з-з-беремся! – рявкает Марианна и идет назад к раскладушке, видно, что уже почти бредет, еле переступает ногами, сейчас свалится и заснет, бедняга, после укола, и кто скажет, нужен ей был этот укол или нет.
Нашего ангела Алю сегодня страшно колотит. Ни разу не видела ее такой, в глазах стоит страх, почти ужас, пальцы трясутся. Еще накануне за ужином я спросила:
– Аля, почему у тебя пальцы дрожат?
– У меня тремор, – ответила наш ангел.
– Почему?
– Врача нет, а я чувствую, мне схему не ту назначили. Мне схему надо поменять. У меня сегодня тревога весь день, а ночью я так плакала.
– Аль, хочешь поговорим, отчего у тебя внезапно тревога?
