— За что? — сказал герцог с улыбкой. — Вижу, ты не знаешь.
— О, конечно же, за мое непростительное легкомыслие и полное невежество.
Герцог как будто не слышал его. Он не ответил, только ласково взял Сидни за руку и долгим печальным взором вглядывался в юные черты. Крупные слезы наполнили темные и в эту минуту кроткие глаза вельможи, но когда они перелились через край и потекли по щекам, он торопливо отдернул руку и, поспешно встав, покинул каюту. Что, думал юноша, пробудило в нем человеческую слабость? Должно быть, глубоко запрятанная, давняя печаль. Неужто мой отец был его родственником? Может быть, даже братом?.. Какое самомнение! Какой я тщеславный дурак, если допускаю такие мысли!
Шесть дней они благополучно плыли по бескрайнему морю, а на седьмой с южной стороны горизонта показались смутные очертания суши. Подплыв ближе, они увидели голый каменистый берег. Темные высокие скалы мрачно нависали над бурным океаном, который ревел под сводами гротов и в расселинах скал или грохотал глубоко внизу, в подводных пещерах, скрытых от смертного ока бесчисленными набегающими волнами. Стаи морских птиц с громкими криками вились вокруг, оглашая голубую стихию диким хриплым гомоном. Каменистый залив глубоко вдавался в сушу. Здесь корабль бросил якорь на ночь, а на следующее утро Колочун, герцог Веллингтон и Сидни сошли на берег втроем, не сопровождаемые кем-либо из матросов.
— Итак, — сказал герцог, в чьем обращении с Эдвардом сквозила более чем отеческая нежность, — через несколько часов, мой мальчик, ты узнаешь тайну своего рождения.
— Как я могу что-нибудь узнать в таком пустынном месте? — спросил юноша, удивленно осматривая мрачные голые холмы, окружавшие их со всех сторон.
— Не следует судить по первому взгляду, — отвечал его милость. — Обжитые и населенные страны не всегда благоприятны для романтических приключений.
— Однако, милорд, обитает ли здесь хоть кто-нибудь? Я не вижу ни людей, ни домов.
— Они есть, но немного.
После часа пути через усеянную камнями пустошь они вступили в темную широкую долину, стесненную высокими горами и увлажняемую быстрой горной рекой со стремнинами и быстринами. Шли медленно, ибо старые ноги Колочуна отказывались нести его с быстротой и гибкостью молодости. Однако, опираясь на заботливые руки своих сынов, старшего и младшего, как он ласково называл герцога и Сидни, патриарх продолжал двигаться без явных признаков усталости. Обогнув один из поворотов извилистой долины, они внезапно оказались перед огромной укрепленной постройкой, окруженной рвом и насыпью с прочими принадлежностями, обычными для такого рода сооружений, однако вместо часовых увидели множество молодых людей в студенческой одежде, гуляющих среди бастионов.
— Эта крепость очень странно размещена и не менее странно охраняется, — заметил Сидни. — Кто ее строил, милорд?
— Это не крепость, а просто колледж. Ты наверняка слышал о Философском острове?
— Не раз.
— Ты на его земле. А это университет, ректор которого — великий маг Манфред.
Пока герцог сообщал эти сведения, они дошли до подъемного моста. Часовой окликнул их со стены:
— Кто идет?
— Друзья Манфреда, — ответил Колочун, и мост немедленно опустился.
По пути через двор каждый встречный студент почтительно преклонял колени, ибо все мгновенно узнали Колочуна как по величию лица и фигуры, так и по таинственному свечению вокруг головы. Путники остановились у ворот и хотели уже постучать, когда вышел один из главных философов, простерся у ног патриарха и сказал:
— Отец, вы ищете нашего великого ректора?
— Да, сынок, где он?
— Он не входил в наши врата более недели, но все это время денно и нощно бодрствует в Роще слез.
— Какая же новая скорбь повлекла его туда? — спросил герцог.
— Глубокая и тяжкая, — странным голосом ответил философ и поспешно отвернулся.
— Мы должны искать его там, где он пребывает, — заключил патриарх.
Они склонили головы в знак повиновения, и все трое медленно вернулись в долину. Примерно через милю ущелье заметно сузилось. Темные кипарисы смыкали кроны над дорогой подобно облаку. Извилистая тропа привела путников из полумрака во тьму. Толстые черные сучья сплетались так тесно, что ни луч солнца, ни проблеск синевы не оживляли беспросветного уныния. И вот откуда-то издали донеслось невыразимо скорбное пение. Дрожащие звуки пронзали души слушателей и вызывали у них непрошеные слезы. Подойдя ближе, все трое различили низкий и страстный, но гармоничный голос, который выводил следующие слова:
Жалобы слышны в отчих палатах, Чуткие арфы в ответ зарыдали, Эха в горах прогудели раскаты, Ветер доносит напевы печали. Мертв он лежит в погребальном покрове, Камень и праху него в изголовье. В светлых покоях, где слышалось пенье, Плачь, новобрачная, ночь напролет. Тело любимого предано тленью, Твой милый вовеки к тебе не придет. Вовеки, вовеки! О, страшный звук Близ холмика, где похоронен друг. Сними свой венок ароматный с кудрей, Покрывалом укрой молодое чело. Лепестки с пролетающим ветром развей, Слезы лей, ибо время печали пришло. Не носить тебе ярких нарядов весны, Платья черные вдовьи тебе суждены. Но дольше и горше родителя стон: Сын, его гордость, лежит неживой. Взор померк, безутешно скитается он, Перья клонятся книзу над гордой главой. Тяжким шагом он мерит пустынный песок. Больше нет его сына, отец одинок. Не в битве он пал, где был славен всегда, Где бежали полки неприятелей прочь. Нет, внезапно его закатилась звезда, Светлый полдень затмила коварная ночь. Изменник вонзил в твое сердце кинжал, И голос убийцы твой дух провожал. Почто его юность рассветную скрыли От нашего взора зловещие тучи? Так рано и так беспробудно в могиле Почто ты уснул, молодой и могучий? Чья мощная длань мрак развеет, дабы Прочесть мы сумели скрижали судьбы? Тоскливый напев прервался, и путники, выйдя из леса, вступили на поляну, заключенную в кольцо деревьев. В середине высился черный мраморный монумент, который венчала превосходно изваянная аллегорическая фигура Африки, рыдающей под пальмой. Рядом сидел старец в черных одеждах, перед ним стояла арфа, в чьих струнах еще дрожала отлетевшая мелодия.
