Через двадцать минут полковник Татев, рассеянно напевая: «Мы будем вместе, я знаю, таких, как я, не бывает», вышел на дорогу, помахал удостоверением перед приглянувшейся машиной, сел в неё и дал водителю адрес Климовой.
Мы уходим, за нами закрывают дверь, и тогда-то всё и начинается. Только социопат, всё богатство мира носящий с собою, вполне свободен от любопытства и желания знать, какие разговоры, тайны и замыслы поднимаются у него за спиной волшебным чертополохом: сунься и пропадёшь, сунься – и утонешь. Саша искал Брукса, а наткнулся на Посошкова, которого, положа руку на совесть, вот прямо сейчас предпочёл бы не видеть. Он и без того изводился, гадая, что наговорили Ивану Кирилловичу его товарищи, и хотел изводиться поодаль, не глядя в глаза, потому что мало ли что в этих глазах подметишь: стыд, например, или – уже получше – негодование. И зачем он, никого не предупредив, пошёл к мэру? Решил сделать доброе дело. Отлично сделал.
– Александр Михайлович!
– Иван Кириллович… Как вы?
– Я должен принести вам извинения.
– Нет, нет… За что?
– За приём такой неловкий. Мне сказали, вы испугались?
– Я сам виноват, что без приглашения.
У профессора Посошкова был усталый и огорчённый вид. Саша почувствовал себя таким виноватым, что начал рассказывать об успехах демократии на постсоветском пространстве. В Германию опять можно поехать – куда там, во Фрайбург? Если позовут и дадут денег на билет.
– Люди озлоблены. Они не понимают. Не могут простить.
– Я бы тоже не простил, если бы меня в награду за все труды расстреляли.
– Господь с вами, я разве об этом. Я говорю о современности. О том, с чем мы столкнулись: роскошь в столицах, новые хозяева на заводах. А я помню, как строили эти заводы. Сколько людей погибло. И по факту получается, что мы погибли для того, чтобы ваши, как вы говорите, олигархи могли покупать себе самые дорогие в мире яхты.
– Они теперь и ваши тоже. Олигархи.
– Нет, нет…
– Дядя Миша – ну, который называет себя комендантом вашего общежития – сказал, что наша жизнь больше всего напоминает ему ту, что была перед войной… Он имел в виду Первую мировую. Я ответил, что он нам льстит.
– Михаил Алексеевич… как же… Мировой судья… Депутат Второй Думы… Во Временном правительстве работал… Представьте, я с ним сталкивался и в предвариловке у Чеки, и после, в ссылке.
– Он… князь?
– Князь? Даже не столбовой. Дед его потомственный и чуть ли не из кантонистов. Понравился вам, да? Это он умеет. Любезный сплетник. Ну а соседа его… повидали?
– Кошкина? Да.
– Он из ГПУ.
– …Не похож как-то.
– Вы кого-то с рогами ждали и общематросского вида? У нас в Нарымском крае староссыльные умели вычислять шпиков в таких людях, которые без воротничка чувствовали себя голыми.
– И много их было?
– Через одного.
– …А кто тот человек, который в тридцать четвёртой комнате самый главный?
– Самый главный в тридцать четвёртой – я, – сказал Посошков, не удерживая смеха, и Саша, не веря себе, увидел, что он вовсе не такой музейный, портретный, как сперва показалось.
– Вы, наверное, о Вацлаве. Я вас познакомлю по-человечески. Ему крепко досталось, но он отойдёт.
– А вы сами… отошли?
– Я не знаю. Легко умереть в сознании своей правоты, и очень трудно – чувствуя, что ошибался. А потом воскреснуть и узнать, что всё-таки был прав.
Полковник Татев, уже в джинсах, но босой и в незастёгнутой рубашке, стоит у окна, а Климова, удобно откинувшись на груду подушек, курит и поигрывает хлыстом.
– А чего ты ожидал? Что он у меня здесь под кроватью прячется?
– В таком роде, – говорит Татев, не оборачиваясь. – Где же ещё? Передай ему, если вдруг увидишь, что сам он мне неинтересен. И я мог бы помочь на взаимовыгодной основе.
– И на кого он должен будет дать показания?
– Ну какая разница? Он не в том положении, чтобы перебирать. Барабань, – напевает он старый шлягер, – барабань… кстати, тебя уже допрашивали?
– Нет. Майор наш местный побеседовал…Знаешь, на чём первым делом прокалывается мужчина, когда идёт налево? Покупает себе новые трусы.
– Новые трусы нужно брать из уже купленных женой.
– Логично. Но никто так не делает.
– …Как думаешь, кто стрелял?
– Наверное, тот, кто не хочет его ареста.
– Или тот, кто об аресте не догадывался?
– Не вижу смысла.
– Его здесь и нет. Это не смысл в нашем понимании, а революционная целесообразность.
– …Не понимаю.
– Я думал, ты отслеживаешь, что в городе происходит. И в стране заодно.
– Зачем?
– Затем, что в твоём бизнесе нужно держать руку на пульсе. Ты с заменой определилась?
– Василий Иванович пока что не в гробу.
– Ho вряд ли платёжеспособен.
– И в разных передрягах бывал.
– Забудь. Всегда есть самая последняя передряга.
– Да, но как её угадать?
– …Ты к нему неужели привязалась?
– Я ко всем вам привязываюсь. По-своему.
– …
– Когда хочешь, чтобы тебе не поверили, говори правду. Лучшего способа не существует.
Пятница для Саши началась вот с чего: в дверь номера небрежно постучали, хозяйски вошли, и пухлый, бледный, отдалённо нахальный молодой человек, скороговоркой представившись, показал ему, воздевая, прозрачный пакетик с его собственной визиткой.
– Как вы это объясните?
– Это моя визитка, – сказал Саша, демонстрируя полную готовность к сотрудничеству.
– А фамилии на ней чьи?
Если бы доцент Энгельгардт в своём злополучном списке на обороте визитки перечислил всех, с кем познакомился, и ещё одного, запавшего в память, получилось бы так:
Иван Кириллович Посошков
Брукс
Кошкин
Фёдор
дядя Миша
ужасный человек в сером костюме –
так себе списочек. Поэтому назвал он только двух: Брукса и Посошкова. Брукса – без имени, но тому и одна фамилия хорошо шла.
– Это воскрешённые.
Следователь поскучнел.
– Василий Иванович никогда не занимался воскрешёнными лично. Это федеральная программа.
– Да это я, а не Василий Иванович. Я приходил спросить, нельзя ли что-нибудь сделать в смысле трудоустройства. Сто раз уже всем вам рассказывал.
