— Ваш снайпер попал ему в голову, — Махит длинным пальцем показал на себе, куда попал снайпер Потехин. — Можете пойти и посмотреть.
— Посмотрим, — недобро сказал Коновалов.
— Ваш снайпер застрелил и мать Алдабергенова.
— Что ты сказал? — Коновалов наклонил голову к плечу. — Какая мать, при чём тут мать, Махит? Порядок в деревне не держите, а говорите — мать. Какая мать?
— Мать Алдабергенова.
— Ты понимаешь, — шагнул вперед Дякин, — она, видать, стрельбу услышала и полезла сдуру на уердак, ну, туда, за сыном, ну и, это, попалась, значит… Ну, в неё попало…
— Сам виноват, — сказал Коновалов. — Не стрелял бы, и мать не полезла.
— Да кто же спорит, — развёл руками Дякин.
— Всё равно не верю, что Узун стрелял.
— Он был пьян, — повторил Махит.
— А что же ты, начальник, позволяешь своим мусульманам водку жрать? — спросил сержант и сплюнул под ноги.
— Разве я научил его пьянству? — сказал Махит не сержанту, а Лузгину.
— Кончай болтать, Махит! — прикрикнул Коновалов. — Скажи спасибо, что мы дёргаться не стали. Могли бы полдеревни в ответ раздолбать, и нам бы никто слова не сказал.
— Да ладно же, Василий, — подал голос Дякин. — Ну, случилось и случилось. У вас же ведь никто не пострадал, да?
— Да если бы хоть одного, — помахал кулаком перед дякинским носом сержант, — вы до сих пор по подвалам бы ныкались! Откуда знаешь, что Алдабергенов пьяный был? — спросил он с угрозой Махита.
— От младшего брата. Они вместе с утра похмелялись… По русскому обычаю.
— Не зли меня, Махит, — сказал сержант. — Не надо меня злить, я и так очень злой, дальше некуда. Значит, так, — добавил он хозяйским голосом. — Пулемёт мы забираем. Убитых не трогать, пока не приедет проверка.
— По нашему закону…
— Обойдётесь, — отмахнулся Коновалов. — Сам Елагин приедет, ему всё покажете, он даст команду… Может быть, на экспертизу заберут. Ты понял?
— Я понял, — ответил Махит. — Мы можем идти, командир?
— Идите, — сказал Коновалов и обернулся. — Ты, Дякин, забери корреспондента. И следи за ним, Дякин, чтобы он у тебя не бродил тут, как этот… Потом Елагину отдашь, он его в Казанку увезет. Ты понял?
— Понял, понял, — ответил старый Дякин пацану в военной форме.
— Идите, Владимир Васильевич. — Коновалов шагнул в сторону, освобождая Лузгину дорогу. — И будьте всё время у Дякина, вечером вас ротный заберёт.
Лузгин пожал плечами, оглянулся и увидел снайпера Потехина, стоявшего поодаль за бетонным блоком.
— Да я всё сделаю, Василич, — помахал ему рукой Потехин, и Лузгин не сразу догадался, что речь идёт о кастрюле с капустой.
— Воды долей немножко, — сказал Лузгин.
— Нормально всё, — ответил весело Потехин. — Я врубился, Василич. Спасибо.
— Ну, давайте, идите, — сказал Коновалов.
Тележку вёз один из русских мужиков, Махит с охранниками шёл впереди, не оглядываясь, замыкали группу Дякин с Лузгиным. Тележка скрипела и лязгала железными колёсами, и Лузгин подумал: почему в руках не принесли, зачем тащили пулемёт на этой долбаной тележке, и тут же понял, что Дякин не рискнул нести оружие в руках к обстрелянному только что блокпосту. Не дураки, одобрительно хмыкнул Лузгин.
Дякин шагал рядом молча, и Лузгин нетерпеливо ждал, когда же тот начнёт его ругать за самовольную отлучку и даст ему возможность оправдаться и поругать его, Дякина, за то, что бросил друга и ушёл надолго. Лузгин уже всё выстроил в уме, но Дякин молчал, не ругался и даже не спрашивал, и тогда Лузгин сам спросил у Славки, кто такой Узун Алдабер-генов и почему он не должен был стрелять, но всё-таки стрелял. Дякин стал рассказывать вполголоса, и Лузгину пришлось слушать с натугой, сквозь грохот и визги тележки, прыгавшей перед глазами по неровностям старого шоссе.
Алдабергенов был местным парнем, отслужившим когда-то в Чечне и болтавшимся в деревне без работы. «Узун» — это кличка, а не имя, по-казахски означавшая «худой». А он и был худым и длинным и дружил с парнями с блокпоста, приносил им самогон и пел с ними русские песни. Как его звали по паспорту, Дякин не помнил. В деревне парня не любили и боялись, он был драчлив и заносчив; говорили, что как-то завязан в торговле наркотой. А кто тут не завязан, сказал Дякин, когда работы нет. Махит не взял его в отряд, Алдабергенов обиделся, просился на контракт к Елагину, его не взяли и туда, но это же не повод, чтобы стрелять, нажравшись, с чердака. Узун много спорил с солдатами, на деньги метал штык-ножи и заводился драться врукопашную. Один разок его слегка побили коллективом, но и это ведь тоже не повод, просто взял и нажрался до чёртиков, и никакой он был не мусульманин, рассказывал Дякин.
— Жалко парня, — сказал Лузгин.
— А мать-то, мать зачем полезла! — сказал Дякин, и Лузгин вспомнил, как вздрагивали с каждым выстрелом плечи снайпера Потехина, и как он ответил сержанту, что не знает, попал или нет, и как успокоил Лузгина насчёт кастрюли и капусты. Два дурня молодых, сказал себе Лузгин. Один стрелял да не попал, второй попал, и вся история, и вечером в деревне будут похороны, если к сроку успеет Елагин. И ещё Лузгин подумал, как там без него управится Потехин, правильно ли выложит и упарит картошку, и понравится ли солдатам новая лузгинская еда. А ведь он представлял себе, сидя возле печки, как будет сам раскладывать половником по мискам и смотреть со стороны на едоков, ожидая, когда те его похвалят.
Дом, с чердака которого стрелял Алдабергенов, стоял налево от дороги, во втором проулке, и Махит с охранниками повернули туда, следом мужики с тележкой и Дякин; пришлось за ними брести и Лузгину, хотя он понимал, что впереди, куда они идут, нет ничего хорошего и там ему едва ли будут рады, особенно если узнают, с кем он только что был и откуда явился.
Старые ворота из неровных досок были открыты настежь, словно жильцы собирались уезжать и ждали машину. Во дворе, на бурой утоптанной земле с клочками высохшей травы, стояли мужчины в шапках и женщины в платках, между ними бродили дети с возбуждёнными глазами. Махит и охранники зашли сразу в дом, а Лузгин с Дякиным встали у стенки сарая, куда мужик с деловым видом закатил тележку и тут же вышел с шапкой в руке, посмотрел на людей во дворе и двумя руками надел шапку снова. Лузгин закурил и от пустоты момента спросил Дякина, сколько лет младшему алдабергеновскому брату. Лет семнадцать, ответил Дякин, точно не знаю, а ещё у Алдабергенова есть жена и трехлетняя дочка, но с ним не жили, потому что Узун пил и дрался.
На крыльце под навесом появился Махит, посмотрел на Дякина и ладонью приказал идти.
— И ты давай, — сказал он Лузгину, не разжимая губ, но Лузгин его услышал, потому что, как вышел Махит, все во дворе замолчали. — Надо идти, — шепнул Дякин и сдёрнул с головы вязаную лыжную шапочку.
В комнате на сдвинутых лавках лежали два тела, уже обёрнутые желтоватыми простынями. Вдоль стен стояли женщины и плакали, а посреди комнаты на табуретке сидел парень в белой рубашке.
