Дядя, поделившийся диетой, путешествовал по Великобритании, а это, думал Франк, сильно преуменьшало его достижение, ибо кто бы осмелился утверждать, что у англичан вкусная национальная кухня?
Он задумался о дяде, о том, как тот гордился своим достижением, и о том, в какой степени он обязан этим достижением действиям, направленным против того, что за неимением лучшего слова Франк называл «еврейством».
И если люди действительно были толстыми, если считали себя таковыми, не спровоцировано ли это состояние — будь то сама тучность или мысли о ней — тем фактом, что их насильно переселили на другую землю?
Ага, подумал он.
Хотя сам он был худым и стройным и любил считать стройность признаком благородства, и хотя он был склонен чувствовать свое превосходство над родственниками, над другими людьми, будь они евреи или нет, переживавшими из-за своего веса, он боролся с желанием причислять себя к кругу избранных. Он думал: а не является ли это страхом превратиться в отщепенца? Не есть ли это презрение к самому себе, думал он, презрение, которое неизбежно испытывают люди, насильно переселенные в другое место, презрение столь сильное, что даже обмен веществ в организме нарушается, когда организм отказывается принимать чужую пищу на чужой земле?
«Саму пищу, которую мы едим, — думал он. Тюремщик шел по коридору и гремел ключом вдоль решеток тюремных камер. — Хорошо. Ладно, — подумал Франк. В этом было что-то успокаивающее. — „Благородно изящный“, — думал он, — хотя я знаю, что они называли мою худобу болезненной. И ополчились на меня за это. Худой. Тонкий. Хилый. Изнеженный. — Он пожал плечами. — А вот в Арктике, там стройное телосложение точно стало бы помехой. Там свойство организма накапливать жир служит человеку на пользу. В отличие от обратного его свойства. Но на Юге…»
На другом конце коридора тихо разговаривали. Это обменялись несколькими словами тюремщик и заключенный. Тюремщик отвечал, отвечал достаточно любезно, судя по всему, соглашался исполнить высказанную просьбу. Затем Франк услышал завершение короткого диалога — чуть ли не обмен шутками, — после чего тюремщик двинулся дальше по коридору, по-прежнему стуча ключом по решеткам, переходя от одной камеры к другой и запирая их на ночь.
«Но на Юге стройное телосложение считается преимуществом, — думал Франк. — Я всегда считал его преимуществом… например, отсутствие предрасположенности к потливости».
Тюремщик стоял напротив его камеры, и он услышал, как сначала стук ключа по прутьям решетки, а потом короткое так тик, когда ключ повернулся в замке. Он был заперт на ночь.
«Нет, не буду думать об огне, — подумал он. — Хотя его противоположностью на Севере как раз является Холод и эскимосы. Хотя эскимосы как раз стройные. Но мускулистые. Они предрасположены к наращиванию именно мышечной массы. Мускулистые, закаленные холодом… Пожалуй, да, их можно назвать худощавыми.
Пожалуй, в этом смысле эскимосов можно сравнить с их же собаками — и те и другие взращены климатом, в котором они живут, суровостью этого климата».
Он попытался вспомнить какой-нибудь вид, который бы выпадал из такого описания, и не сумел привести в пример ничего, кроме самого себя, насильно пересаженного на другую почву.
* * *
Ужин запаздывал.
«Так, — думал он. — Мне нужно научиться различать два понятия: защита своего положения и преследование собственных интересов.
Я имею право получать еду и требовать, чтобы и в этот раз ее принесли вовремя, тогда в будущем мое требование будет выполняться. И это будет попыткой — хотя кто возьмется утверждать, что она мне удастся, — защитить свое положение.
Но значит ли это, что я таким образом преследую свой интерес?
Во-первых, — подумал он, — стоит ли он того, чтобы за него бороться? И если стоит… Нет. Нет, — подумал он. — Вся суть в этом первом вопросе. Вопрос таков: „Стоит ли этот интерес того, чтобы за него бороться?“
Вопрос философа, который не боится показаться глупым. Который не боится показаться слабым. Который может быть спокоен, ибо составил о себе мнение и удовлетворен этим мнением… Ведь совладать я должен именно с собой, а человек, совладавший с собой, достоин большего восхищения, чем завоеватель города. Ибо если мои желания мною оправданы, тогда…
И вообще, я не голоден, — подумал он. — Раз уж на то пошло, я вообще не хочу есть. Мне не требуется еда. Мне требуется, чтобы ко мне относились по-доброму.
Тогда что я за зверь такой — ибо меня схватили как зверя и теперь достоверно известно, что убьют, — неужели зверь, который будет защищаться и бороться за свое достоинство, требуя, чтобы ему приносили еду в определенное время? Нет, я этого никогда не скажу… Неужели любое стремление к признанию так же обречено на провал?» — думал он, и, когда он это думал, принесли еду.
Один отпирал камеру, другой стоял у первого за спиной с помповым ружьем. Человек с подносом вошел и поставил поднос на скамью. Наклоняясь, он исподлобья посмотрел на заключенного. Потом он вышел в коридор, и камеру заперли. Франк услышал, как они уходят по коридору.
«Он пахнет капустой, — подумал он. — И в камере до сих пор пахнет капустой, и все потому, что он сюда заходил. Похож на сосиску. И где написано, что я должен возлюбить соседа?»
Он посмотрел на поднос. Поднял небольшую скамеечку и поставил ее рядом с койкой. Потом сел на койку и начал есть.
«Нет. Где написано, что мы должны любить соседей? Нет. Мы должны с ними хорошо обращаться, — подумал он и заметил, что выставил вперед указательный палец, будто спорил с кем-то. И задумался, не является ли это „еврейским“ жестом, „еврейской“ чертой. И задумался: — А что это значит? — И подумал: — Ты знаешь, что это значит».
Он съел свой ужин и обрадовался, обнаружив, что был голоден.
ЕГО КНИГИ
«И что это значит, что он отдал своего единственного сына? Если у него был сын, значит что, была жена? И разве это не идолопоклонство? Где жена? Нет. Простите.
Тут вот, в чем разница: Авраам не убивал своего сына. А их Бог сделал это. И разница в том, что у них: „Господь так возлюбил мир“, а нам не говорят: „Господь возлюбил мир“, нам велят любить Бога.
А про то, чтобы любить мир, нам не говорят. Может, как раз любовь к миру и ведет к убийству, в то время как любовь к Богу…
Абракадабра, — подумал он. — Говорю и выдумываю на ходу.
Это ведь не отвратило несчастий. И в „Отверженных“, в этом их „письме счастья“ мы читаем: „Милый Боженька, спаси меня от…“
„Но если я хочу обрести мудрость, я должен перерасти ненависть“, — сказал один голос. А другой ответил: — „Почему?“
Не преждевременно ли говорить нам: „Любите врагов ваших“?[6]Кому это удается?»
Он посмотрел вниз, на тарелку.
«Какая-то еда переваривается медленно, какая-то быстро. Но если оставить еду на тарелке, она сгниет, и чем сложнее организм, тем быстрее он будет гнить и тем хуже будет зловоние. О чем это нам говорит? — подумал он, и еще: — Сколько этапов потребовалось для изготовления этого металлического подноса? — Он рассмотрел поднос. — Только два, — решил он и кивнул. — И название фирмы наносится на втором.
