– Если нам нечего сказать друг другу, – сказал Камье, – лучше ничего не будем говорить.
– Нам есть что сказать друг другу, – сказал Мерсье.
– Тогда почему мы это не говорим? – сказал Камье.
– Потому что не знаем, – сказал Мерсье.
– Тогда помолчим, – сказал Камье.
– Но мы пытаемся, – сказал Мерсье.
– Мы вышли беспрепятственно и не понеся ущерба, – сказал Камье.
– Вот видишь, – сказал Мерсье. – Продолжай.
– Мы с тягостным усилием…
– С тягостным усилием! – воскликнул Мерсье.
– С мучительным… с мучительным усилием пробираемся мы вперед по темным улицам, относительно пустынным, возможно, по причине позднего времени и неустойчивой погоды, и не знаем, кто вождь, кто ведомый.
– В тепле, у камелька, как-то одуреваешь, – сказал Мерсье. – Книга падает из рук, голова падает на грудь. Огонь догорает, жаровня тускнеет, сновиденье рождается и бредет за поживой. Но страж бдит, человек просыпается и идет в постель, благодаря Бога за благоденствие, добытое тяжким трудом, приносящее в ряду прочих такие радости, такой покой, пока ветер и дождь хлещут по стеклам, и мысль, чистый дух, блуждает среди тех, кто лишен крова, неловких, отверженных, слабых, бесталанных.
– Знаем ли мы хотя бы, что каждый из нас делал последнее время? – сказал Камье.
– Что-что? – сказал Мерсье.
Камье повторил свое замечание.
– Даже когда мы вместе, – сказал Мерсье, – как сейчас, бок о бок, рука в руке, ноги шагают в такт, каждый миг происходит больше событий, чем можно было бы описать в огромном томе, и у тебя, и у меня. Вероятно, этому изобилию обязаны мы благотворным чувством, что ничего нет – нечего делать, нечего говорить. Потому что в конце человека утомляет желание утолить свою жажду из пожарного шланга и видеть, как под автогеном одна за другой тают несколько оставшихся у него свечей. И тогда он раз и навсегда посвящает себя жажде и сумраку. Так спокойнее. Но прости меня, в иные дни вода и огонь заполоняют мои мысли, а стало быть, и речи, постольку, поскольку одно с другим связано.
– Я бы хотел задать тебе несколько простых вопросов, – сказал Камье.
– Простых вопросов? – сказал Мерсье. – Камье, ты меня удивляешь.
– По форме они будут совсем простенькими, – сказал Камье. – Тебе надо будет только ответить на них, не раздумывая.
– Что я в жизни ненавижу, – сказал Мерсье, – так это разговаривать на ходу.
– Положение наше отчаянное, – сказал Камье.
– Ладно тебе, самодовольный ты тип, – сказал Мерсье. – Как ты думаешь, дождь перестал, если он перестал, из-за ветра?
– Понятия не имею, – сказал Камье.
– Это все для нас меняет, вне всякого сомнения. Но похоже, ветер с каждым мигом усиливается, вот что меня беспокоит. Скоро мы сможем разговаривать только криком.
– Два маленьких чепуховых вопросика, – сказал Камье. – А потом подхватишь опять свою рапсодию.
– Послушай, – сказал Мерсье. – Я уже не знаю никаких ответов, лучше я тебе скажу это сразу. Раньше знал, причем самые лучшие, только они одни и составляли мне компанию. Я даже сочинял фразы в вопросительной форме, чтобы было с кем водиться. Но я давно уже отпустил всю эту нечисть на свободу.
– Речь не о ней, – сказал Камье.
– А о чем? – сказал Мерсье. – Это становится интересно.
– Вот увидишь, – сказал Камье. – Прежде всего, какие новости о рюкзаке?
– Ничего не слышу, – сказал Мерсье.
– Рюкзак, – крикнул Камье. – Где рюкзак?
– Свернем сюда, – сказал Мерсье. – Тут дует меньше.
Они углубились в узкую улочку, по сторонам которой высились старые дома.
– Слушаю тебя, – сказал Мерсье.
– Где рюкзак? – сказал Камье.
– С чего тебе взбрело в голову к этому возвращаться, – сказал Мерсье.
– Ты мне еще ничего не сказал, – сказал Камье.
Мерсье остановился, чем вынудил Камье остановиться тоже. Не остановись Мерсье, Камье бы тоже не остановился. Но Мерсье остановился, и Камье пришлось остановиться в свою очередь.
– Я тебе ничего не сказал? – сказал Мерсье.
– Ровным счетом ничего, – сказал Камье.
– О чем тут говорить, – сказал Мерсье, – если предположить, что мне нечего тебе сказать?
– Ну, в общем, если ты его нашел, как это случилось, и так далее, – сказал Камье.
Мерсье сказал:
– Лучше продолжим наш… – И смущенно ткнул свободной рукой куда-то себе и другу под ноги.
– Я понял, – сказал Камье.
И они его продолжили, это не поддающееся описанию нечто, имевшее некоторое отношение к их ногам.
– Так ты говорил… – сказал Мерсье.
– Рюкзак, – сказал Камье.
– Он при мне? – сказал Мерсье.
– Я бы не сказал, – сказал Камье.
– Ну так о чем говорить? – сказал Мерсье.
– Этого маловато, – сказал Камье.
– Кому ты рассказываешь, – сказал Мерсье.
– Столько всего могло случиться, – сказал Камье. – Ты мог его искать, но понапрасну, найти его и опять потерять или даже выбросить, подумав: «Не имеет смысла с ним возиться» или: «На сегодня хватит с меня, а завтра будет видно», да мало ли что.
– Я его искал, но напрасно, – сказал Мерсье, – долго, терпеливо, тщательно и безуспешно.
Он преувеличивал.
– Разве я тебя спрашиваю, как именно ты исхитрился сломать зонтик? – сказал Мерсье. – Или до какой степени ты обезумел, чтобы его выбросить? Я осмотрел множество разных мест, опросил множество народу, воздал должное невидимости вещей, переменам, какие приносит время, склонности человеческой, а значит, и моей к слабости и лжи, к желанию порадовать ближнего и уязвить его, но с тем же успехом, ровно с тем же, я мог бы сидеть где угодно сложа руки, потому что это не имеет никакого значения, и еще поискать средство против никуда не ведущих подходов, шаркающих шлепанцев и звякающих ключей, которое было бы получше, чем вопли, беготня, одышка, окрики.
– Какая определенность, – сказал Камье.
Мерсье продолжал:
– Почему мы упорствуем, Камье, к примеру, ты да я, когда-нибудь ты задавал себе подобный вопрос, раз уж ты их задаешь в таком количестве? Неужели то немногое, что от нас осталось, надо ввергать в тоску бегства и в грезы об освобождении? Не брезжит ли перед тобой, как передо мной, возможность приспособиться к этой бессмысленной муке, мирно дожидаться палача, как ратификации фактического положения дел?
– Нет, – сказал Камье.
– Мне часто случалось, – сказал Мерсье, – сожалеть на концерте о том, что музыка смолкла, потому что она мне весьма нравилась, но тут же я как ни в чем не бывало отправлялся на боковую, потому что был утомлен.
