Уже после гражданской панихиды и похорон, после промозглого ноябрьского Ваганькова Измайлов выяснил то, о чем уже давно догадывался: от завидного состояния блистательной Татьяны Измайловой не осталось ничего, если не считать квартиры — хорошей, но сильно запущенной, в которой она давно не жила, — а деньги истаяли, в отличие от метастазов. Ее сногсшибательные, чистые, как капли родниковой воды, бриллианты остались только на вызывающем толки портрете, который Андриевский написал в те времена, когда был до умопомрачения влюблен в обворожительную Татьяну Измайлову. А ведь все могло бы сложиться совсем по-другому, не будь она такой любвеобильной!
Конечно, Измайлов к тому моменту был уже не ребенок, он даже успел один раз жениться и развестись, но удар от этого не смягчился. Вчерашний золотой мальчик превратился в заурядного московского парня. Звездное имя Татьяны Измайловой, конечно, еще производило впечатление, но уже не в той степени, как прежде. Оно оставляло за ним постоянный абонемент в то общество, принадлежность к которому, как считал Измайлов, давал уже сам факт его рождения, но с прочими благами дело обстояло сложнее. В качестве режиссера он себя никак не показал, тем более что и возможностей особенных не представилось. Благословенные времена, когда отечественный кинематограф по количеству фильмов мог конкурировать с Голливудом, давно канули в Лету, и новичку, ничем себя не зарекомендовавшему, каковым, в сущности, и был Игорь Измайлов, надеяться на манну небесную не приходилось, а прославленная некогда мать лежала на Ваганьковском кладбище и замолвить за него словечко не могла при всем желании.
Тогда-то Измайлов и обратился со своей первой просьбой к Андриевскому, которого он за глаза и без его ведома именовал своим «приемным отцом», при том, что его мать даже не удосужилась расписаться с художником. Итак, Измайлов попросил у Андриевского помощи, не то чтобы денег напрямую, а так, всяческого содействия, мол, порадей родному человечку. А Андриевский, которого Измайлов всегда считал дядькой щедрым и невредным, неожиданно заартачился:
— А не пора ли тебе самому о себе позаботиться? Хватит того, что ты за материну юбку держался. Ко мне не лепись, сам устраивайся. Меня все эти бездарные сынки и доченьки в искусстве раздражают до печеночных колик, я на них насмотрелся дай боже, и прилагать руку к появлению еще одного не собираюсь. Пробуй сам, если талант есть — пробьешься.
Измайлов не удержался, скрипнул зубами:
— Где тут пробьешься, без связей и денег!
Андриевский же невозмутимо парировал:
— Тогда заработай эти деньги или приобрети связи. Последнее к тому же для тебя, я думаю, несложно, ты же везде вхож.
Измайлов попытался возразить, но Андриевский продемонстрировал удивительную принципиальность:
— Когда я выбивался в люди, у меня не было ни денег, ни связей, даже прописки московской и той не было. Я уже не говорю о квартире. И учился я сам, безо всякой помощи и поддержки. По знакомым я, кстати, тоже не ходил и ничего не клянчил.
Измайлова взбесил не только обидный тон бывшего маменькиного верного воздыхателя, но также и то обстоятельство, что Андриевский в открытую открещивался от малейшего намека на их почти что родственные отношения, будто они всего лишь какие-нибудь шапочные знакомые. Ясное дело, Измайлов вспылил, наговорил с расстройства гадостей, в том числе и про молодую жену Андриевского, кажется, назвав ее приживалкой, так сказать, хлопнул дверью, уходя… Они так и не помирились. Измайлов даже пытался судиться с Андриевским за материну долю, но безнадежно. Добился только, что Андриевский окончательно и бесповоротно отказал ему от дома, а также воспротивился его общению со сводной сестрой Викой. К последнему, впрочем, Измайлов не очень-то и стремился.
Само собой, режиссерская карьера не удалась, но Измайлов по ней не слишком убивался, поскольку рассматривал ее скорее как инструмент достижения того положения в обществе, которое ему казалось достойным. Занялся бизнесом, но тоже не преуспел, как-то ему не везло. А ведь чего он только не пробовал и чем только не торговал: от детских колготок до компьютеров! На жизнь, конечно, зарабатывал, купил приличную машину, одевался не с барахолки, но того, к чему он — так ему думалось — был предназначен с рождения и чего его сверстники, а то и более молодые, давно достигли, он все еще не добился. А главное — он отдавал себе отчет — вполне мог не добиться никогда. Такого имени, как у матери, например.
Смерть Андриевского, кажется, произвела на Измайлова большее впечатление, чем смерть матери. Он вдруг так ясно осознал, что то, к чему он стремился, ушло от него навсегда, на веки вечные. Ясно, что Андриевский и не думал упоминать его в своем завещании, оставив все этой провинциальной выскочке, этой хорошенькой безделушке с фарфоровым личиком и ничего не выражающими глазами, своей невозмутимостью напоминающей сфинкса. И ей, именно ей доставалось все: роскошная квартира с мастерской, огромная дача, деньги, картины. Почему-то особенно обидно было за коллекцию русских авангардистов, которую Андриевский собирал всю жизнь. Коллекция эта теперь была занесена во все каталоги и вызывала горячий интерес у знатоков и ценителей. Осознав все это, Измайлов кинулся по адвокатам, но те только сокрушенно качали головами и цокали языками: дело, мол, не выгорит. Потом нашелся один, который для начала поименовал себя камикадзе, потом запросил кругленькую сумму, а в конце концов почесал шишковатый затылок и выдал:
— Дельце может выгореть, если обнаружатся какие-нибудь… м-м-м… скажем, намеки на то, что Андриевский когда-нибудь дарил эти картины вашей покойной матушке… Хорошо бы, если б нашлись свидетели или письма какие-нибудь…
Свидетелей удалось организовать за вполне разумное вознаграждение, и письма матушкины нашлись, как ни странно, точнее, письма от Андриевского к ней, где упоминались картины, какие, правда, непонятно, но адвокатишка прямо заурчал от удовольствия, когда их увидел. И ринулся в бой, затевая один процесс за другим, с переменным успехом, впрочем. Дело переходило из районного суда в областной и обратным порядком, потому что в нем обнаруживались новые обстоятельства, но постепенно заглохло. Стряпчий, однако, не растерялся, продолжал довольно потирать руки и бормотать с придыханием:
— Главное — создать прецедент, а там…
Мало всех этих неудач, так случилось еще кое-что похуже. У Измайлова начались нелады с бизнесом, и пока он утрясал свои дела, в том числе и за пределами Первопрестольной, безутешная вдовушка Андриевского умудрилась совершенно скоропостижно выскочить замуж за смазливого вертопраха. Поначалу это обстоятельство вкупе с невезением в суде повергло Измайлова в уныние, но он быстро взял себя в руки и придумал еще кое-что. Проявил находчивость и смекалку, и если бы…
Дзынь… Это телефон ворвался в неспешный ход его привычных размышлений.
— Да! — Измайлов рывком поднял трубку и тут же отодвинул ее подальше от уха, потому что голос был громким и визгливым. — Ты откуда звонишь? А чего так орешь? Нету никого… И у стен бывают уши. Ну выкладывай поскорее. — Дальше он только слушал, мрачнея, а минуту спустя положил трубку на рычаг и выругался.
