— И давно ты занимаешься этой… гм… режиссурой? — Не вижу ничего смешного. Да, я действительно режиссер. Хоть и делаю это исключительно для самой себя. Давно ли? Всегда.
— Всегда? — Да, всегда. Самое первое воспоминание относится к восьмилетнему возрасту. Но наверняка это было не в первый раз.
— А не было у тебя до этого какой-нибудь травмы или, может, кто-то из взрослых насильно привил тебе эту преждевременную привычку? — Никто мне ничего не прививал. Очевидно, в первом фильме я выдумала для себя то, что ты называешь травмой. Вообразила, будто со мной произошло то, чего на самом деле не происходило.
— Перескажи мне этот фильм.
Ирена какое-то время молчит и смотрит на меня невидящим взглядом: должно быть, она и вправду видит свой фильм глазами воображения.
— К этому сюжету я и по сию пору обращаюсь. Я — в квартире нашего соседа по дому, в Сан-Ремо, куда моя семья ездит каждый год отдыхать. Наш сосед — крупье из казино. Очень даже симпатичный молодой человек, но как бы до времени состарившийся. У него высокий белый лоб, редкие, тонкие волосы пепельного оттенка, выцветшие голубые глаза, аристократический нос. Его зовут Роландо, он женат, у него дочка моего возраста — Мариэтта.
— А что, этот Роландо — реальное лицо или ты его тоже выдумала? — Реальное, реальное, и Мариэтта была моей лучшей подругой.
— Так что же происходит в твоем фильме? — Почти ничего. Мариэтта и я входим в спальню Роландо. Мариэтта тащит меня за руку, я упираюсь, так как знаю, что она собралась продать меня своему отцу. Уже дано, что Роландо — извращенец, которому нравятся девочки, и Мариэтта ему помогает, приводя одну за другой всех своих маленьких подруг. Роландо сидит на кровати. Мариэтта подталкивает меня к нему, и я легонько кланяюсь. Роландо осматривает меня, но не трогает. Спустя немного времени осмотр заканчивается положительно. Роландо берет с ночного столика новенькую колоду карт размером поменьше обычных, с золотым обрезом, и протягивает ее Мариэтте. Это моя цена. Мариэтта берет карты и уходит. Конец фильма.
— И все? — И все.
— Так Роландо в самом деле баловался с девочками? — Вовсе нет. Он был славный малый, примерный семьянин, очень любил жену.
— Стало быть, ты, сама того не зная, втюрилась в отца Мариэтты. Вот и все.
— Да нет же, я была влюблена в эту сцену, а точнее, в свою роль в этой сцене.
— Как это? — Вся сцена строилась на том, что Мариэтта продавала меня своему отцу за колоду карт. А не на том, что отец Мариэтты мне нравился.
— Ну и что из этого? — Ясно что: мне нравилась сама идея быть проданной Мариэттой и купленной Роландо.
— А как такая идея пришла тебе в голову? — Может, после того случая, который произошел со мной, когда мне было пять лет. Я была очаровательным ребенком, и вот все там же, в Сан-Ремо, какая-то иностранная чета, не имевшая детей, решила удочерить меня и предложила это моей матери. Мать, естественно, им отказала. Но потом всякий раз, когда я проказничала, она грозила мне, шутя: "Смотри, чтоб этого больше не было, не то я позову ту тетю, продам ей тебя, а на полученные деньги куплю себе послушную девочку". Я еще спрашивала: "А за сколько ты меня продашь?" И мама отвечала: "За миллион". Помню, слова "я тебя продам" уже тогда оказывали на меня странное воздействие. Так или иначе, фильм о Роландо стал первым, сохранившимся в моей памяти. Думаю, с той поры я и завела этот ритуал, которому следую по сей день.
— Что значит "ритуал"? — Ну то, что я мастурбирую закрыв глаза или глядя на себя в зеркало. Мне негде было уединиться, ведь я спала с мамой в одной комнате, поэтому я взяла привычку закрываться в уборной. Наверное, я не была оригинальна: надо полагать, так делают все дети. Оригинальным было, пожалуй, то, что с самого начала я изобрела для себя этот двойной сеанс. А все потому, что так была устроена наша уборная: я сидела на стульчаке, а напротив висело длинное зеркало. Позже обычное зеркало превратилось в трюмо, а стульчак — в табурет.
— Хорошо, а не испытывала ли ты чувства вины? — Ни малейшего. Я была крепким, здоровым ребенком, без всяких отклонений. Возможно, это было преждевременное половое созревание, возможно, но я в этом далеко не уверена.
— И сколько раз в день ты этим занималась? — Столько, сколько хотелось. Впоследствии стала мастурбировать дважды в день.
— Все время воображая, что тебя продают и покупают? — Да.
Снова встаю и начинаю мерить гостиную шагами. К этому меня побуждает "он", беспрестанно бормоча: "- Чего мы тут торчим? Пошли, пошли отсюда!" В то же время, как всегда противореча самому себе, "он" становится таким неудержимо огромным, таким нескрываемо заметным, что меня это приводит в замешательство. Ирена спрашивает с наигранным удивлением: — Да что тебе не сидится? Отвечаю, засунув руку в карман и привычным движением повернув "его" на пол-оборота вверх, чтобы прижать к животу и убрать из виду: — Так, нервишки. Хочу немного размяться. Не обращай внимания. Значит, после того первого фильма были и другие? — Конечно.
— Перескажи хотя бы один.
— В том же году мы вернулись в Милан, и вот однажды, совершенно случайно, я наткнулась в библиотеке отца, а он у меня преподавал в университете, на книгу о людоедах.
— О людоедах? — Ну да. В одной из глав речь шла о реальном факте. Султан Борнео имел обыкновение держать под замком в хижине, примыкавшей к поварне, девушек-пленниц, захваченных в войнах с враждебными племенами. Девушек приберегали для особых случаев, а тем временем старательно откармливали. Когда наступало долгожданное торжество, султан давал повару распоряжение зарубить, приготовить и подать к праздничному столу одну из пленниц для него и его гостей. В общем, в моем втором фильме я воображала себя одной из этих невольниц, специально раскормленных для султанского стола. Мне нравилось чувствовать себя домашним животным, убойной скотиной, которую порубят на куски и выставят на продажу в мясной лавке.
— А что происходило в фильме? — Опять же ничего особенного. Вначале я лежала в хижине вместе с другими девушками, свернувшись калачиком. Потом входил повар, хорошенько меня ощупывал, чтобы убедиться, достаточно ли я растолстела, хватал за волосы, подтаскивал к ведру, перерезал горло и сливал кровь. После этого он подвешивал меня вниз головой и разрубал топором от паха вдоль всего позвоночника до самой шеи. Так в деревнях разделывают свиней, я сама видела. Из поварни, по моему сценарию, меня сразу подавали на стол. В центре стола располагался огромный поднос, и на подносе — я: мои руки, голова, ноги и прочее, все беспорядочно перемешано, как куски приготовленного мяса. На этом фильм заканчивался.
— Продолжай.
— Еще одна книга вдохновила меня на другой фильм. Это была книга с прекрасными гравюрами по меди о рабовладении в Африке в прошлом веке. На одной из гравюр была изображена молодая обнаженная негритянка, стоящая на возвышении в тени большого тропического дерева. На заднем плане — мечеть с куполом и минаретами. Вокруг возвышения — множество арабов, необыкновенно красивых, в основном пожилых, с длинными седыми бородами, облаченных в белые одеяния. Подпись под гравюрой гласила: "Продажа юной рабыни на торжище в Занзибаре". В фильме я ограничивалась тем, что оживила эту иллюстрацию, а молодую негритянку заменила собой. Меня выставляли напоказ, приказывали поворачиваться и, стоило мне замешкаться, хлестали по ногам кнутом. Покупатели поднимались на помост и разглядывали меня вблизи. В общем, шел настоящий торг. Один из арабов дал самую высокую цену, и меня ему продали. Он поднялся на помост, набросил на меня накидку и увел с собой. Конец фильма. Между прочим, думаю, что именно благодаря тому фильму и той иллюстрации позднее, уже поступив в университет, я захотела изучать арабский.
