Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
Раз в нашем жилище зашумели птицы. Я отворил дверь. Теплый ветерок ворковал у порога. Под талым снегом зеленели влажные хохолки трав. Повсюду разливался ясный шепот вод. Серебряные струйки сбегали, журча, по склонам. И сердца дубов забились. Из-под земных жил поднималось легкое шуршанье, нужное, как песня. И теперь весь лес оживился глухим трепетом под плодоносными низко свисавшими тучами. Аромат смолы, коры, мокрого тимьяна испарялся от иглистого и жирного слоя почвы. Расходилось сладкое благоуханье гниющих пней. Ева! Ева! Я был в лесу! Я слышал, как вернулась жизнь. Она дрожала под моими ногами, она наливалась мезгой. Но Ева встряхнула головою.
– Ты уверен, мой друг, что это была жизнь? Не оказался ли ты игрушкой грезы, как в то время, когда мы пошли на лужайку?
Так жалостно звучали ее странные слова. Радость, исчезла. Мы почувствовали себя усталыми, лишенными бодрости пленниками тягучих часов конца зимы.
Мы блуждали, как бледные тени, за дверями. Так мучительно думалось нам теперь о жизни среди людей. Там внизу тощей деревушки также глядели оконцами своих лачужек, и мимо по дорогам шли старые печальные люди. Горячая дружба одушевляла сердца. Если бы увидеть хоть кого-нибудь, было бы так радостно, как в праздник.
Любое человеческое лицо было бы для нас целым человечеством. Боже мой, милая Ева, быть только вдвоем, когда там, внизу радушная зима собирает всю семью вокруг очага! Деды разрезают хлебы. Маленькие дети греют свои ножки в теплой золе, а молодежь заливается общим искренним смехом. Наши застывшие глаза сделались больными от этих сладостных видений…
– Не слышишь, какой-то шум? – говорила она. – Не видишь? Словно там за дубами идут к нам тревожные лица друзей? Я уверена, кто-то заблудился в лесу. Кто-то там стоит за дверью и дрожит, не смеет постучать?
Я вышел из дома. Ноги мои вязли в мокрой земле. Эй, незнакомец, не бойся, выходи! Простые и радушные сердца откроют с благодарностью тебе свой порог. Нет. Нет. Никого! Привиделось только. Кто мог подумать, что в чаще этого леса, изрезанного болотами, два одиноких существа жаждут спасительных объятий?
Никогда мы не чувствовали так близко людских сердец. Но я сказал сначала Еве:
– Ты будешь для меня одна всеми моими сестрами сразу, и хочется мне быть для тебя всеми моими братьями вместе.
Мне казалось, что для осуществления внутреннего желания красоты достаточно дикой и ревностной любви. Это пора юного безумия лета. Мужчина и женщина обмениваются божественными обетами. Они срывают розы, а зима обрывает лепестки с последней оставшейся у них в руках. Только ты одно, человеческое чувство, вызываешь цветенье в недрах вечных снегов жгучих роз крови, никогда не теряющих лепестков.
Не было ни жизни, ни света. Без пламени и огня царила моя любовь. Инструменты выпадали у меня из рук, я покидал мой верстак. В горнице маленькая колыбель сияла пустотой всеобщей смерти дней. Мы были как племя, затерянное в недрах печальной полярной ночи. Древние люди, пришедшие с севера, шли в ту пору впереди этого племени, обратив взор на юный восток, и выдумывали сказания, в которых, словно божественный младенец, воскресала радость. Лучезарный ковчег под дуновением воздушных иносказаний качнулся и стал плыть по морю гармонии и доверчивости. Пастушки играли на флейтах наивные песни коляды. И я под сумрачным небом также верил теперь, как древние люди, наивным мифам.
Я молвил Еве:
– Ты такая хрупкая, и я молю тебя, дорогая и вечная моя возлюбленная, образ высшей красоты, будь для меня легендой жизни.
Лицо ее просветлело. Смеясь, указала она мне колыбель, и с оседавшими за окном вечерними тенями розовый отблеск, падавший от очага, казалось, как – будто озарил милое детское тельце в глубине темной маленькой ладьи. Тихонько покачивала Ева ногою колыбель. Снова дом наполнился жизнью, как – будто кто-то пришел с востока со снопом сияющих лучей. Счастливые слезы текли по моему лицу. Я взял ее руки и воскликнул:
– О, обожаемая Ева, дивное сердце, – чудо возникло из твоей любви, ибо через него ожил неподвижный лес, и ты возвратила мне веру!
Так из животворного сердца матери родилась живая плоть моего духа. На меня снизошла благодать очистительного мира. Мою вековечную ночь озарило дитя света, осенившее утешением угрюмое ожидание человечества. В глубине души я называл его своим спасителем. Только вернувшиеся к природе души имеют такие божественные мгновения. Отныне ты, колыбель, целомудренный символ жизни, будь всегда лучезарным пророчеством. Как грядущий и скрывающийся день, склоняйся и поднимайся неустанно в плавном и медленном ритме.
Дни стали легче. Их путь удлинился, погружаясь вечерним концом в девственный и новый свет. Дом был спасенным ковчегом, открывшим двери ветру.
– Иди вперед, – сказала мне однажды утром Ева, – дойди до самого края леса. Быть может, весна уже на равнине.
Грудь моя мне это подсказала: так тяжело ее держать, словно бремя целого мира.
Я вернулся из леса и молвил ей:
– Зеленые почки взбухли на ветках кустов, как маленькие сосочки. И крохотными веселыми шажками шествовал по лужайке апрель.
Немного спустя, вернувшись на равнину, увидел я, что оболочка почек лопнула. Тонкое золотистое кружево увешивало листьями деревья. Ветер шевелил их лепестки, которые, словно ладоши, хлопали в ряд под ритм танца.
Я бегом устремился в дом, высоко поднимая в руках зеленую ветку, как знак доброй вести. Безумие погружало мой бледный взор в нежную прелесть дня. Я кричал из далека, как гонец грядущего короля.
– Весна! Весна, дорогая Ева! Юный король мира шествует там под сенью пальмовых ветвей!
И внимая моим ликующим вестям о грядущем, Ева поддалась сладостной слабости.
– Да будет он желанным гостем, дорогой мой, – промолвила она, и слезы полились из ее очей, – ибо теперь могу тебе сознаться, – я умирала от вечного ожидания.
И оба мы заговорили быстро, быстро. Скоро распустится нарцисс, дорогая. О, друг мой, наступит пора дикой лесной земляники. Молочно – белых цветов крапивы. Благоухающей шафраном жимолости. Каждое слово заключало в себе тайный смысл каждого нового рождения. В самой глубине наших душ воскресала земля. Я наклонил голову и благочестиво припал устами к ее груди.
– Прекрасный, как нарцисс, и свежий, как земляника, младенец будет пить твое розовое молоко.
Ева долго глядела на землю у своих ног, и едва я мог расслышать, что она говорила:
– Дитя! Дитя! И я, и я!
И жизнь играла на ее устах и журчала, как рой летящих пчел.
Снова какой-то чудесной силой исполнились мои трудолюбивые и проворные руки. Я был рабочим, смастерившим колыбель. Теперь его заменит неутомимый мастер, который при помощи гвоздей и рубанка с молотком сколотит из досок ларь. Я покончил с ларем и из остатков бука сколотил три стула. Ведь и на ободранном кусте роз остается порой одинокий цветок. Первый стул, который был просторен и вместителен, я предназначил Еве, когда она будет матерью. Я сделал также и себе табуретку, когда стану отцом. А третий, самый маленький, я мысленно назначил для ребенка. Это создало картину семьи, и стулья в свой черед, со своими приспособленными к изменению времени частями, выглядели такими незатейливыми, домашними. Так благодатный бук, выросший под солнцем и дождем в вековом лесу, напоминал собой великана родоначальника, от которого вышли поколения. А когда я кончал сколачивать легонький детский стул, анемон и нарцисс вынырнули из почвы под теплым дуновеньем мая.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 40
