Тот факт, что двадцать четыре малыша из тридцати избрали темой рисунков, если не операторскую тележку, то съемочную площадку или портрет кинозвезды, нимало не обеспокоил нас, ибо оба мы понимали, что одним из чудес детства является способность с радостной чистотой и яркостью воспринимать все новое, что открывается глазам. Как сказал мистер Бэкхаус, ребятам представилась возможность увидеть что-то новое — по сравнению с Брайтонской колокольней, выставкой плодов и фруктов, спортивными соревнованиями, ковкой лошадей, которой занимался мистер Броклбенк, и выпечкой свежего хлеба.
Так что я была в самом лучшем настроении, когда, возвращаясь на велосипеде домой, добралась до конца Джипси-Лейн, откуда вел пологий спуск вплоть до наших ворот. Надо сказать, в последнее время я с содроганием преодолевала этот последний участок пути, ибо при всем старании закрывать глаза на то, что делается вокруг, я видела: наш дом пугающе изменился.
Большая часть деятельности развертывалась с той стороны здания, которую мистер Пембертон включил в свою обожаемую «рамку». Она охватывала очень красивые контрфорсы, террасу и часть старого сада за ней. Вслед за первыми двумя грузовиками и огромным фургоном, что прибыли в первый день, теперь тут располагались несколько подъемных кранов, второй фургон, штабная машина, бесчисленные автомобили и два роскошнейших трейлера под гримерные для звезд.
Поэтому, проезжая мимо дома и сворачивая под арку, я обычно отводила взгляд от этой миниатюрной ярмарочной площади. Ибо, кроме машин, здесь обычно стояли куски декораций, валялись колеса и дверцы дилижансов и даже детали виселицы, не говоря уж о мотках электрических кабелей.
Но сегодня утром меня насторожили какие-то звуки. Они доносились не со съемочной площадки — да и к тому же мы уже привыкли к звуковому оформлению сценических эффектов, к стуку молотков и визгу пил — а из дома, точнее, из гостиной.
Тяжелые удары безошибочно свидетельствовали, что в ход пущено долото, с помощью которого крошат старую каменную кладку. Я сразу это поняла. Звуки сопровождались шорохом осыпающейся щебенки и буквально разрывали мою душу. Любой, кому знакомы любовь и чувство безопасности, связанные с домом детства, поймут, что я хочу сказать.
Это было не только уничтожение прекрасного строения, что само по себе варварство, а истребление всего, что было связано с детством.
Несмотря на то, что теперь без приглашения мы не могли входить в дом, я, не раздумывая, поднялась по ступеням, которые все же оставались нашими ступенями. Без стука повернула старинную ручку дверей, которые, как я сказала себе, были нашими парадными дверями. И без промедления, не глядя ни направо, ни налево, не обращая внимания на оборудование и инструменты, в беспорядке валявшиеся под ногами, я миновала холл — наш холл, — в котором витали почтенные тени прошлого.
Я не ошибалась относительно источника звуков. Они, в самом деле раздавались из гостиной. Я миновала арку, которая сейчас была покрыта густым слоем пыли, прокладывая путь среди витков кабелей, то и дело спотыкаясь о какие-то электроприборы и механизмы. Я очень торопилась и ни на что иное не обращала внимания.
Мне бросилось в глаза, что дверь гостиной закрыта. Скорее всего, пришло мне в голову, чтобы приглушить стоны гибнущего дома. Рванув ручку, я настежь распахнула двери.
Так толком и не знаю, у меня ли одной вырвался негодующий вскрик или у них. Наверное, у всех одновременно. Возглас возмущения эхом отразился от стен. Я не задумывалась, какие были у них причины для протеста. Но ради всего сущего — эти причины были у меня!
Ибо перед моими глазами предстала невероятная картина совершенно откровенного вандализма. Я не могла подобрать иного слова. Сцена, которую ставил сам Николас Пембертон, менее всего вызывала восхищение. Объектом разрушения был изумительный камин — одна из деталей дома, имеющая особую историческую ценность. Тот самый, над которым когда-то висело волшебное зеркало Тани, тот самый, перед которым хватало места всей семье, тот самый, о котором мистер Пембертон сказал, что он претерпит лишь минимальные изменения.
И вот моим глазам предстают двое рабочих, с головы до ног облаченные в странные комбинезоны, напоминающие черные костюмы ныряльщиков (не хватало только ластов), которые, держа в руках, как я и опасалась, ломы, собираются крушить старую каминную кладку.
Не обращая внимания на окружающих, я с предельным возмущением выпалила:
— Мистер Пембертон! Как вы могли? Вы же обещали, что будете с величайшей заботой относиться ко всему, что имеет историческую ценность. Этот камин незаменим! И в контракте сказано…
Не помню ни, что еще было сказано в контракте, ни что я ему выдала. Осталось в памяти лишь то, что внезапно у меня пропал голос. Я видела, как мистер Пембертон приближается ко мне, и на лице у него выражение, которое мне бы не хотелось еще когда-нибудь в жизни увидеть. Одновременно я заметила и камеру, и тот странный агрегат, за которым сидел человек с наушниками, именуемый звукооператором, и свет, который шел не от солнца, а от юпитеров, и оператора с бегающими глазами, который качал передо мной пальцем, демонстрируя то ли осуждение, то ли почтительное восхищение, — так школьник радуется поступку товарища, передразневшего учительницу.
У меня словно отключились мозги. Каким-то чудом я восприняла лишь пару слов, которые услышала почти сразу же, как влетела в гостиную. И только теперь поняла их значение.
— Стоп, съемка!
Мистер Пембертон взял меня не за запястье, а за локоть — нет, точнее, за оба локтя и, буквально приподняв, вытолкнул из комнаты. Поскольку у него не было ни времени (конечно, при съемках его не бывает), ни терпения (с моей точки зрения, Пембертон вообще был его лишен), он вынес меня в холл и, усадив, гневно спросил:
— Вы что, читать не умеете?
Он яростно врезал кулаком по двери, к панели которой было приколото напечатанное объявление: «Идет съемка. Не входить!»
— Прошу прощения, — сказала я. — Не заметила.
— А следовало бы!
Собрав все достоинство, которое у меня еще оставалось, я ответила:
— Я, в самом деле приношу вам свои извинения, мистер Пембертон. Знай я, чем вы занимаетесь, мне бы и в голову не пришло врываться таким образом. Можете мне поверить. Просто я решила, что вы громите комнату.
— Можете и мне поверить, — подчеркивая каждое слово, выговорил он, — что я отнюдь не вандал.
— Мне очень жаль.
— И хоть немного проникнитесь доверием. Ко мне. — И затем он отпустил странное замечание: — Кроме того, мне кажется, вам есть о чем жалеть. — Не добавив ни слова, он повернулся и исчез за дверью, захлопнув ее за собой. Я осталась сидеть, тупо разглядывая картонку, которая насмешливо покачивалась у меня перед носом, напоминая о силе, с которой была захлопнута дверь. Я услышала голос мистера Пембертона, когда он обратился к тем, кто был в гостиной:
— Ладно, все в порядке. Ничего страшного не произошло. Хотя, — похоже, он сухо усмехнулся, — порой мне кажется, что известное изречение об актерах и актрисах на самом деле относится ко всем женщинам.
