Вторая причина носит гораздо более альтруистический характер (что-то часто я стала употреблять это словечко). Родить — самая заветная мечта Меган, однако к каким последствиям приведет появление на свет ребенка Люси? Кое о чем я догадываюсь, но обо всех планах Люси, конечно, не знаю. Ясно одно: от отпрыска дьявола добра не жди. Не зря же говорится: бойтесь заветных желаний — они иногда сбываются. Меган — слишком хрупкое существо, ей с последствиями своего желания не справиться. И теперь, когда я снова на третьем уровне, я могу состряпать подходящее заклинание, чтобы спасти Меган. Да, я ее спасу, и пусть Люси не думает, что все всегда будет только по ее велению.
Как же все-таки утомительно думать! Я снова включаю Си-эн-эн и старательно смотрю, подавляя зевоту. Пока мне удалось запомнить, что мистер Гринспен — очень важная персона, демократы спят и видят, как бы надрать задницы республиканцам, а Усамабад — по-прежнему одна из самых отстойных стран в мире. Теперь я понимаю чувства Марии-Антуанетты: живи она в двадцать первом веке, предложила бы голодающим усамабадцам напасть на китайцев.
А я не описывала свою квартиру? Как же это я забыла! Квартирка у меня что надо. Тридцать седьмой этаж, «Трамп гранд пэлас». Три комнаты, вид на парк. Конечно, у меня не так уютно, как у Люси, зато жить там очень престижно. Мне повезло.
И тут звонит мать. В животе начинаются жестокие спазмы — обычная реакция на любимый голос. Если у вас похожие отношения с мамулей, вы меня поймете.
— Я твоего отца пристрелю! Ты у него единственная наследница, надеюсь, не выкинешь родную мать на улицу?
Мамулин голос дерет перепонки.
— Может, для начала поздороваешься, божья коровка?
Я называю мамулю божьей коровкой, потому что в ней всего четыре фута десять дюймов роста, и она продолжает усыхать. Мамуля, впрочем, никогда не позволяла моим выпадам портить себе кровь.
— На этот раз все серьезно. Твой отец ничего не выбрасывает, хранит всякий хлам. Весь дом завален запчастями от газонокосилок Соседи уже жалуются. Они не потерпят грязи и шума, а Дороти Пауэлл говорит, что от отцовой мастерской только грязь и шум.
— Не волнуйся, мама, тебя из дома не вышвырнут. Это ведь твой дом. Они права не имеют.
Я говорю уверенно, хотя понятия не имею, как решаются подобные тяжбы. Мамуля считает, что кучка соседей сильнее, чем Господь Бог.
Наверное, это убеждение уходит корнями в желание подчиняться и мечту бесконечно лобызать хоть чью-нибудь задницу, типичные для женщин дофеминистской эпохи. Не знаю. Не понимаю. Остается только повторять: хвала Господу, что я унаследовала не слишком много мамулиных генов.
— У меня от всего этого бессонница. Я теперь выпиваю только две чашки кофе в день.
— А курить ты, случайно, не бросила?
— Представители моего поколения считают, что женщина с сигаретой выглядит изысканно.
Конец этой великолепной фразы тонет в мамулином кашле.
Я знаю, что курение вызывает рак легких, сокращает жизнь, а значит, может приблизить меня к геенне огненной. То есть курить — плохо. Но сейчас речь о моей матери, поэтому я только пожимаю плечами и рассматриваю свои туфли. Не сходить ли в салон красоты? Пожалуй, мне сейчас не повредит обертывание с экстрактом из лепестков розы.
— Только в папу не стреляй, ладно? — говорю я в трубку, а сама делаю пометку в календаре.
— Ох, не знаю! Мне нужно от него отдохнуть, а то я за себя не ручаюсь. Вообрази, твой отец постоянно куда-то ездит на автобусе.
— Но ведь врач не советует ему водить машину.
— А мне плевать. Еще он постоянно якшается с какими-то стариканами.
— Тебя, мама, тоже девушкой не назовешь.
— Женщине столько лет, на сколько она себя чувствует.
— Ну вот ты уже рассуждаешь спокойнее. Молодец, мама.
— Я к тебе приеду.
Срабатывает условный рефлекс — я вешаю трубку.
Мамуля тут же перезванивает:
— Ты что трубку бросаешь? Не хочешь с матерью разговаривать?
— Извини, мама, это что-то на линии, — вру я.
Одним обертыванием из розовых лепестков не отделаешься — придется и на массаж сходить. Да, обязательно схожу на массаж.
— Я уже еду. Прохожу регистрацию в аэропорту.
— Мама, ты же боишься летать!
— Ничего, потерплю. Я запаслась успокоительным.
— Ты же не любишь Нью-Йорк! Ты же сама говорила, что лучшее место на земле для тебя — Флорида!
— Я скучаю по нашему старому дому. И хочу встретиться с Эстель Мойерс. Вот бы мы оторвались!
— А разве Эстель Мойерс не умерла?
— Нет, конечно. Это Стелла Майерсон умерла.
— Ладно, раз ты все равно уже едешь, я забронирую номер в «Уолдорфе».
— Не беспокойся. Я поживу у тебя. Ты вот ушла от Марва, и теперь тебе небось одиноко, да?
— Мама, это Марв меня бросил.
— Каждой девочке, даже взрослой, нужна мама.
А вот интересно, где эта мама была, когда девочка разводилась? Еще интереснее: где была мама, когда девочка выходила за кобеля Марва? Эти вопросы я не решаюсь задать вслух, зато раздраженно говорю:
— Мама, у меня даже нет для тебя комнаты.
— Ерунда, я могу спать на диване в гостиной. Все равно с моей спиной особо не разоспишься. Болит ужасно. А все из-за твоего отца. Зачем только я его послушалась? Это додуматься — требовать, чтоб я машину толкала! Никогда, никогда он меня не любил!
— Мама, тебе нельзя у меня жить.
Сочувствия она от меня не дождется. Я вешаю трубку, чтобы последнее слово осталось за мной.
Ни малейшего желания видеть мамулю. У меня с ней ничего общего, вдобавок она постоянно меня контролирует, будто мне пять лет. Ви, ты убрала у себя в комнате? Ви, когда переходишь улицу, смотри сначала налево, потом направо. Ви, удостоверься, что он надел презерватив. Ви, когда ты родишь мне внука?
Жуть. Сейчас я даже рада, что не могу больше читать мысли — не хватало мне мамулиного жужжания. Хотя… как раз мамулино жужжание я слышу постоянно, и возможности четвертого уровня тут ни при чем.
Да, без массажа не обойтись.
Я обещала Кимберли поговорить с Марвом. До последнего я оттягивала этот приятный момент. Мы не виделись с самого развода — вот уже два года, три месяца и двадцать один день.
Марв живет теперь в Верхнем Ист-Сайде, в доме довоенной постройки, в двухкомнатной квартирке. И не надо обольщаться, дескать, раз дом довоенный, значит, это красивое старинное здание. Дом, в котором живет Марв, — настоящий клоповник. А главное, там нет швейцара, только домофон.
Я звоню и представляюсь.
— Ви, это ты?
