— Нет, рисунка не было, — отвечает Пол.
Кэрри медленно поворачивает книгу. Взгляд его становится холодным и отсутствующим.
— Ричард, мне нужно вернуть дневник Биллу. Завтра. Я прочитаю его сегодня вечером. Вдруг он поможет пройти последнюю часть «Гипнеротомахии».
Кэрри встряхивает головой, возвращаясь в реальный мир.
— Так ты еще не закончил?
— Последняя часть отличается от других.
В голосе Пола звучит беспокойство.
— Но ведь завтра последний срок, разве нет?
Пол молчит. Кэрри проводит ладонью по обложке и протягивает ему дневник:
— Заканчивай. Не испорть то, чего ты уже достиг. Ставки слишком высоки.
— Закончу. Думаю, я уже нашел ответ. Или по крайней мере подошел к нему очень близко.
— Если что-то нужно, только скажи. Разрешение на раскопки. Геодезисты. Если оно там, мы его найдем.
Я бросаю взгляд на Пола. Интересно, что имеет в виду Кэрри?
Пол нервно улыбается:
— Мне ничего больше не нужно. Теперь, когда у меня есть дневник, я все сделаю сам.
— Главное, не растрачивайся на мелочи. Того, что сделал ты, не сделал никто другой. Помни слова Браунинга.
— Сэр, — раздается голос у нас за спиной.
Мы поворачиваемся и видим идущего к нам куратора.
— Мистер Кэрри, скоро начинается собрание попечителей. Мы бы хотели, чтобы вы прошли в зал.
Кэрри треплет Пола по плечу, пожимает руку мне и направляется к лестнице. Мы остаемся наедине с охранниками.
— Не надо было ему показывать, — бормочет Пол, направляясь к двери.
Перед тем как выйти, он останавливается, оборачивается и еще раз обводит взглядом картины, создавая мысленный образ, к которому можно будет возвращаться и тогда, когда музей уже закроется.
— Зачем Биллу было врать насчет того, где он взял дневник? — спрашиваю я уже на улице.
— Не думаю, что он соврал.
— Тогда о чем говорил Кэрри?
— Если бы он знал больше, то обязательно сказал бы нам.
— Может, он не хотел говорить в моем присутствии?
Пол не отвечает. Ему нравится притворяться, будто в глазах Кэрри мы равны.
— А что он имел в виду, когда говорил, что поможет тебе с разрешением на раскопки?
Пол настороженно смотрит на какого-то увязавшегося за нами студента.
— Не здесь, Том.
Зная его, я не настаиваю и, помолчав, спрашиваю о другом:
— Ты можешь объяснить, почему все картины об Иосифе?
Лицо Пола светлеет.
— Книга Бытия. Стих тридцать седьмой. «Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его, — и сделал ему разноцветную одежду».
Вот оно что. Любовь стареющего отца к сыну. Подарок.
— Он гордится тобой.
Пол кивает:
— Да, но я еще не закончил. Работа не завершена.
— Дело не в этом, — говорю я.
Он сдержанно улыбается:
— Как раз в этом.
По пути в общежитие я замечаю, как изменилось небо: оно потемнело, но стало не абсолютно черным, а темно-серым, затянутым от края до края тяжелыми, напитанными снегом тучами, за которыми не видно ни одной звездочки.
У задней двери мы спохватываемся, что не можем войти. Пол останавливает какого-то парня сверху, который, прежде чем дать свою карточку, окидывает нас странным взглядом. Замок срабатывает с сухим металлическим щелчком, похожим на звук передернутого затвора. В подвале две студентки-первогодки в маечках и коротких шортах раскладывают на столе выстиранную и выглаженную одежду. Пройти зимой через прачечную — то же самое, что наткнуться на мираж в пустыне: дрожащий от жары воздух и фантастические видения. Когда снаружи идет снег, вид обнаженных плеч и ног разгоняет кровь лучше стаканчика виски.
Поднимаюсь по лестнице на первый этаж и сворачиваю в северное крыло, в самом конце которого находится наша комната. Пол молча следует за мной. Чем ближе к дому, тем все чаще мысли обращаются к двум лежащим на столике письмам. Даже неожиданная находка дневника не может отвлечь меня от них. Целую неделю я засыпал, думая о том, что может сделать человек, получающий сорок три тысячи долларов в год. Фицджеральд написал рассказ об алмазе размером с «Ритц», и перед тем как уснуть, в момент, когда сознание уходит из-под контроля, реальность смешивается с фантазией и пропорции вещей расплываются, я представляю, что покупаю кольцо с таким бриллиантом для женщины, ждущей меня на другой стороне сна. Иногда в этих полуснах-полумечтах я покупаю магические вещи вроде автомобиля, который не разбивается, или ноги, на которой заживают все раны. Когда меня уж слишком заносит, Чарли говорит, что мне надо купить дорогие туфли на платформе или построить дом с низкими потолками.
— Что они там делают? — спрашивает Пол, указывая в конец коридора.
Действительно, Чарли и Джил стоят в коридоре, напротив открытой двери в нашу комнату, и смотрят на кого-то, кто расхаживает там, внутри. Присмотревшись, я все понимаю: здесь полиция. Должно быть, кто-то видел, как мы вылезали из туннеля.
— Что происходит?
Пол ускоряет шаг.
Я спешу за ним.
Проктор замеряет что-то на полу. Я слышу возбужденные голоса Чарли и Джила, но не могу разобрать слова. Наспех сочиненные извинения уже готовы сорваться с губ, когда Джил, увидев нас, быстро говорит:
— Все в порядке. Ничего не взяли.
— Что?
Вместо ответа он кивает, предлагая нам посмотреть самим. Теперь и я вижу, что комната в полном беспорядке: диванные подушки валяются на полу, книги сброшены с полок. В нашей с Полом спальне выдвинуты ящики стола, дверцы шкафа распахнуты.
— О Господи! — шепчет Пол, протискиваясь между мной и Чарли.
— Сюда кто-то влез, — объясняет Джил.
— Кто-то вошел, — поправляет Чарли. — Дверь была не заперта.
Я поворачиваюсь к Джилу — он выходил последний. Весь последний месяц Пол просит нас запирать дверь, пока он работает с диссертацией. Джил единственный, кто постоянно об этом забывает.
— Посмотри, — говорит он, указывая на окно. — Влезли оттуда. Так что дверь здесь ни при чем.
Под окном общей комнаты образовалась небольшая лужица. Окно раскрыто настежь, на подоконнике лежит тонкий слой снега.
Мы с Полом входим в нашу спальню. Его взгляд пробегает по выдвинутым ящикам стола и поднимается к сделанной Чарли книжной полке. Библиотечных книг нет. Он крутит головой по сторонам, и я слышу его тяжелое, громкое дыхание. На мгновение я словно переношусь в туннель, где все чужое, незнакомое, кроме голосов.
