Хотела бы я это знать...
Быть влюбленной — это плыть наугад, натыкаться на слова, как на подводные камни, махать веслами в воздухе и тонуть в зеленой пустоте.
Я не заставляла тебя это говорить.
Кто сказал, что это «священное состояние»? Это проклятое состояние, состояние осады, войны, отупления, и за него приходится дорого платить. Но что делать? Не ворчи на меня, я его не выбирала!
35 Я хотела бы одеться в слова
Я сняла пеньюар; я смотрела на себя в зеркало и представляла, как он скользит губами по каждой частичке моего тела.
Я хотела бы одеться в слова.
Слова, которые он произносил бы, прикасаясь губами к моей груди, ко лбу, к низу живота.
Слова только для меня, для меня одной.
Слова, которые служили бы мне утешением в его отсутствие.
Осушали бы мои слезы.
Заполняли бы пустоту.
Слова любви спасают меня от тоски.
Но на него они нагоняют скуку. Одни и те же слова любви, затасканный, заезженный, траченный молью репертуар, слова актеров, сочинителей, оперных и уличных певцов, авторов пьес и сценариев, писателей, поэтов, лжецов, игроков, мошенников, комедиантов... Он думает, что ни одно из них не может соперничать с бесконечностью, величием, свободой, мудростью, совершенством молчания. И особенно этот злосчастный глагол «любить», повсеместно опошленный, используемый повсюду, как бульонный кубик, который добавляют во все соусы, даже в шоколадный. Можно ли любить в двадцать лет, как в сорок, женатым, как холостякам, в браке, как вне брака, больше, чем другие, или меньше, чем другие, любить море и горы, тепло и холод, ходьбу и плавание, теннис и футбол, работу и отпуск? Одно-единственное слово, всегда одно и то же: любить.
Жан, сознавая эту путаницу, захотел от нее избавиться, но поднял планку слишком высоко. В своем стремлении к совершенству он приговорил себя к молчанию.
Я зажигаю сигарету, у меня кружится голова. Для этого хватает и одной, если долго не курить. Я ничего не знаю о человеке, с которым сплю. «Ты мне никогда не звонишь!» Я не думаю, что он побуждал меня раскрыть его тайну — просто хотел, чтобы следующее свидание назначила я сама.
После целого дня, занятого лекциями, выслушиванием учеников, поездками на автобусе, проверками домашних заданий, я все еще не могла выбросить из головы эту случайно высказанную им идею, которая неотвязно преследовала меня: а что если я ему позвоню? Только влюбленные могут бесконечно терзаться подобными вопросами.
Звонить или не звонить? Вот в чем вопрос! Я взвешивала все «за» и «против», оценивала, колебалась между «да» и «нет» перед тем, как совершить непоправимое — словно моя судьба, мое доверие к себе и способность завоевать этого мужчину зависели только от того, какое решение я приму.
Я вытянулась на кровати с чашкой чая. Была половина седьмого вечера. Домашние задания ждали моей проверки, и будущие отметки зависели только от исхода моего предприятия. Жизнь несправедлива. Разумеется.
Я боюсь. Почему жажда жизни, прочно угнездившаяся в теле, толкает меня на такие крайности?
Не была ли я более счастлива, когда жизнь предлагала мне меньше вопросов, больше объяснений, когда мужчина, с которым я ее делила, рассуждал о новостях политики, литературы, кино, когда вокруг меня были и другие люди, когда чай еще мог служить успокоительным средством?
Наверно. Но у меня не было выбора. Подобный сорт любви — как наркотик: уже не можешь обходиться без этого ускорения, этих вибраций, этих сужающихся и расширяющихся вселенных, без риска, игры, восхищения пустотой — словно бросаешься с отвесной скалы на дельтаплане.
Ничто не сравнится с таким состоянием. Лучше мне было бы никогда не встречать этого человека. Но я его встретила. Начался обратный отсчет, мне нужно было торопиться. Я не знала почему, но знала, что это необходимо. Я пребывала в постоянной спешке. Он в любой момент мог исчезнуть бог знает куда. Он всегда исчезал: на завтрак, на обед, на деловую встречу, в путешествие, на теннисный корт, к себе домой, за город — он исчезал.
Было уже поздно. Если я позвоню, секретарша наверняка скажет, что он уехал. Оставалось всего несколько минут, чтобы поменяться ролями и убедиться в этой перемене.
36 «Болеро» Равеля
С пересохшим горлом, телефонной трубкой, прижатой к уху, дыханием таким же сбившимся, как мое представление о жизни, я набирала номер.
Прошлое? Прошлого нет.
Настоящее? Телефон. Только телефон.
Будущее? Я его не видела.
Цифры мелькали под моими пальцами.
На другом конце провода раздался звонок, похожий на все остальные звонки и в то же время отличающийся от них теми эмоциями, которые в нем содержались.
Ответил женский голос. Я была умирающей от страха актрисой-дебютанткой, которую выталкивают на сцену в вечер премьеры. «Не вешайте трубку», — сказала женщина. Она как будто знала, что я думаю только о том, как бы повесить трубку, убежать со сцены.
Не дожидаясь ответа, она включила музыкальный фон — «Болеро» Равеля. Раньше я никогда не замечала, как навязчива эта мелодия: один и тот же темп, один и тот же ритм, музыка, похожая на манию и как нельзя больше мне подходящая. Невозможно вырваться из этого непрерывного движения, постоянно возобновляющегося; из этого замкнутого круга, из этого плена. «Болеро» Равеля — это наваждение.
Заключить наваждение между линий нотной тетради или партитуры — может быть, это единственный способ от него избавиться? Найти ему применение, преобразовать, оформить непонимание. Оставить последнее слово за собой.
Снова раздается голос: «С кем вас соединить?» Поскольку я медлю с ответом, а у женщины нет времени, она повторяет уже более требовательно: «Кто вам нужен?» Мне лучше поторопиться: говорить с секретаршей — это совсем не то, что играть с молчанием, совсем не то, что ждать. Простите, я не собираюсь вас разыгрывать, но слова не приходят сразу, вы об этом знаете? Я отвыкла от них. Вы не знаете? Простите, это глупо, вы целый день занимаетесь важными делами, а у меня не получается говорить, потому что один человек установил для меня цензуру молчания... Вам это кажется смешным, вы думаете, что я преувеличиваю? Нет, с тех пор как я его встретила, я разучилась говорить по телефону. Должно быть, это граничит с паранойей. Нет-нет, эта разновидность болезни, которая обычно сопровождается манией преследования, бредом, а порой галлюцинациями, — не шутка. Я не страдала ею, пока его не встретила — мне не нужны были отмычки, чтобы взламывать запертые двери. Мужчины звонили мне, когда хотели пригласить меня на ужин или заняться любовью — чаще всего для того и другого — и я тоже звонила им когда хотела. Жизнь была так проста... Интересно, у себя в офисе Жан такой же, как со мной? Он молчит, чтобы выразить недовольство или даже поиздеваться? С вами, например, он так обращается?
