Сочинение, говорила мисс Макмагон, есть акт созидания. Когда пишешь сочинение, ты – создатель и обладаешь полной свободой выражения.
Разумеется, и тут существовали правила. Орфография, пунктуация, грамматика. Их соблюдение было обязательно. Но в сочинениях мисс Макмагон не делала пометок «оч. хор.» против каждого правильно поставленного апострофа.
В первый год она задала нам сочинение: пятьсот слов на тему «Внутренность шарика для настольного тенниса». Прочитав на доске тему, все застонали. Я же, едва попав домой, взялся за перо. Я писал от первого лица. Будто бы я живу внутри шарика. В стране Пинг, как я ее назвал. Я писал про то, каково быть одной из многих тысяч молекул, составляющих гладкую внутреннюю поверхность шарика, и про то, как темно и скучно в Пинге, и про то, как мы, пинговцы, решили объявить войну молекулам внешней поверхности, так как хотели переселиться в их страну. Страну Понг. Однако не успели мы туда перебраться, нас тут же начали бить ракетками, швырять о деревянные столы. Нас слепил ярчайший свет, мы тонули в поту, выступавшем на ладонях игроков. И тогда мы начали новую войну, новый поход с целью отвоевать обратно внутренность шарика.
Мисс Макмагон поставила мне пятерку.
Я снова смотрел на фотографию, ту, 1962 года, снятую около бассейна в Батлинсе, в Богнор-Реджис. Я рассматривал аккуратные печатные буквы подписи. Почерк мамин. Поблекшие, выцветшие от времени чернила. Эту фотографию мама держала в руках, вот как я сейчас, и писала на ней. На этой фотографии, в этом лягушатнике мы с мамой и Дженис останемся навсегда, мы будем вечно держаться за руки и позировать. Я буду вечно жмуриться на солнце. А смутная, изломанная, раздробленная тень отца будет вечно проступать на водной ряби.
Через десять дней после того, как я послал письмо в газету, мне пришел ответ со штампом Абердина на конверте. Я не стал вскрывать его сразу, дотерпел до дома. Коротенькое письмецо от руки на серовато-коричневой оксфэмовской[7]бумаге и в таком же конверте. Из макулатуры и отходов. В правом верхнем углу письма стояли адрес и дата, телефонного номера не было. Письмо начиналось словами «Уважаемый м-р Линн», а заканчивалось подписью «Дженет Макмагон». Я внес в настенную таблицу новые сведения, воткнул в карту Соединенного королевства, около Абердина, синюю кнопку и соединил ее фломастером соответствующего цвета с именем мисс Макмагон на таблице. Потом расчистил на столе место, достал из ящика блокнот, взял свою лучшую ручку, подложил под руку, чтобы не испачкать письмо, лист бумаги и начал писать.
Уважаемая мисс Макмагон!
Большое спасибо, что Вы откликнулись на мое открытое письмо в газету. Не могу передать, как я рад, что мне удалось Вас найти и что Вы согласились прийти на вечер встречи выпускников. К сожалению, в настоящее время я не могу назвать ни точной даты, ни места проведения вечера, поскольку все это пока находится в стадии окончательного уточнения. Как сказал бы мистер Тэйа, в конечном итоге все и всегда сводится к числам. Однако на данном этапе основным достижением следует считать то, что нам – Вам и мне – удалось связаться друг с другом.
Наряду с организацией вечера встречи я взял на себя обязательство подготовить к изданию журнал, посвященный двадцать пятой годовщине окончания школы. Все, кто хочет – и учителя, и ученики, – могут присылать мне свои статьи, фотографии, рассказы о смешных случаях и т. п. Вы проработали в нашей школе очень долго, поэтому материалы, присланные Вами, будут для нас особенно ценны. Мы были бы очень рады, если б Вы изыскали возможность прислать мне для публикации в журнале свою фотографию.
Немного о себе. Я учился в __________ с 1970 по 1975 год и все это время посещал Ваши уроки английского языка (и лит.). Вы меня, скорее всего, не помните, зато я Вас помню прекрасно. Помню настолько хорошо, будто бы мы расстались вчера. Помню, как однажды, на дне открытых дверей, Вы сказали моей матери, что у нее в семье растет будущий поэт. Так уж вышло, к сожалению, что поэтом я не стал и в настоящее время временно не работаю. Мама в январе умерла. Рак легких. Но я до сих пор просыпаюсь по ночам от ее кашля. Если быть до конца откровенным, организация встречи и журнал дали мне возможность как-то развеяться. Работа – лучшее лекарство от горя и страданий, Вы согласны? Впрочем, я отклонился от темы.
Буду ждать от Вас письма со статьей, фотографией и т. п. – простите, что указываю только номер абонентского ящика, но я в данный момент переезжаю и хочу максимально застраховаться от возможных утерь корреспонденции. Было бы хорошо, если бы для удобства связи Вы сообщили мне свой номер телефона.
С уважением
Грегори Линн
P.S. Как Вы относитесь к деепричастным оборотам? Я получил письмо от миссис Дэвис-Уайт – она, как Вы, вероятно, помните, преподавала у нас географию, – и там в одном предложении используется сразу два деепричастных оборота. Ввязавшись в это предприятие, я и не предполагал, что учителя больше, чем кто-либо иной, нуждаются в работах над ошибками!
Теперь это послание хранится у обвинения. Вместе со всеми остальными письмами, ее и моими. Копии держит у себя мой адвокат – среди прочих бумаг, которые он перехватывает розовыми ленточками. Мы читаем их вместе. Он восхищается моим почерком.
Я рассказываю ему, как однажды мисс Макмагон дала нам задание сочинить стихи. Она ведь читала нам Шелли, Китса, Вордсворта, Байрона. Джерарда Мэнли Хопкинса. Мы проходили Дилана Томаса, Уолта Уитмена и Джона Клэра. Стиви Смит. Эмили Дикинсон. Сильвию Плат. Изучали хайку. Хайку – нерифмованные японские стихи из трех строчек, содержащих пять, семь и пять слогов соответственно. Мисс Макмагон говорила:
Хайку – это чистота и дисциплина. Это совершенная красота.
Мы изучали рифму, ритм и размер. Аллитерацию. Свободные формы. Рифмованные двустишия. Белые стихи. Знали, что такое пятистопный ямб. Пора было самим становиться поэтами. Что-то сочинить. Выразить себя. Я наизусть зачитал моим официальным представителям лимерик, которому меня научил отец и который я записал в тетрадку по английскому:
Жил да был паренек в Девоншире,
Он свой член, длиной фута в четыре,
Сам себе совал в рот.
Восхищался народ:
Эх, ему б еще ухо пошире.
Адвокат даже не улыбнулся, как, впрочем, и его помощница. Только спросил, были ли у меня из-за этого неприятности. Я ответил, что мисс Макмагон крайне огорчило отсутствие в моем сочинении свежих идей.
В рощице, где я нередко коротал время, которое полагалось проводить в школе, я устроил себе укрытие: выломал ветки в густых зарослях остролиста под большим деревом, и там, под пологом листвы, получился домик. Забраться в него можно было только на четвереньках. Изнутри, сквозь ветки и листья, все вокруг было прекрасно видно, зато меня снаружи никто увидеть не мог, даже если бы прошел совсем рядом. Вместо пола в моем домике была рыхлая земля, усыпанная прелыми листьями и веточками папоротника. Я постелил там старое одеяло с чердака. Даже в сырую погоду в домике было сухо. Я больше всего любил сидеть там в дождь и слушать, как по листьям стучат капли. Мне нравился запах после дождя, нравилось, когда снова начинали петь птицы. Нравилось следить за стройными колоннами муравьев, волокущих крохотный кусочек листа, коры, дохлого жука. Иногда я давил одного муравья ногтем, и остальные в ужасе замирали, принимались тыкаться в раздавленного товарища, а потом шли в обход, искать маршрут, не опоганенный муравьиной смертью. Части недодавленного муравья продолжали дергаться, корчиться. Или он начинал ходить по кругу. Колченогий, беспомощный. Увечный. А еще в кустах жили пауки и червяки. Я их рисовал. Я выкопал ямку и прятал в нее небольшую консервную банку со свернутым в трубочку блокнотом и карандашами, чтобы, если захочется, всегда можно было порисовать. Если в школе происходило что-то плохое, я перерисовывал событие по-другому. Или рисовал нас с Дженис. Мы играли, лазали на деревья, катались на велосипедах; она рассказывала мне про небеса. На небесах, говорила она, нет ни школ, ни учителей. Дженис приходилось рисовать такой, какой она была в первый раз, потому что я не мог себе представить, какой она могла быть сейчас. И себя приходилось рисовать таким, каким я был тогда, иначе я был бы старше ее и больше, а это неправильно. Иногда я рисовал отца в окровавленном комбинезоне, со стеклянными глазами, смотревшими на меня сквозь лес чужих рук и ног. Я рисовал это, а потом истыкивал всю картинку острием карандаша. Я любил спать в своем домике – сворачивался на одеяле калачиком и спал, вдыхая запах одеяла, и свежести, и деревьев.
