Однако близилось Рождество; оно привлекало к себе все наши мысли и желания. Его ждали с волнением. Даже не знаю, какое ожидание в нашей жизни можно сравнить с этим. Стоит услышать таинственное слово «Филипповки»[3], и сразу вспоминаются былые переживания и недели, предшествующие Рождеству.
Как и всякое ожидание, это выражалось во внешнем спокойствии и внутреннем нетерпении. Еще бы: наступило время, когда земля и люди погрузились в спячку, а дни тянулись бесконечно долго, хотя смеркалось уже в четыре часа. Мы знали, что скоро повторится великое Таинство. И готовились встретить его с той же простодушной верой, которая привела меня в трепет однажды, когда Сидони сказала мне в хлеву: «Загляни-ка под платок на той куче сена: там лежит младенец». И я уверовала в это, мне явственно почудилось, будто платок вздымается от чьего-то дыхания, а сено примято чьим-то маленьким тельцем. Моя сестра расхохоталась. Под платком ничего не было.
Но теперь все страхи и обиды забылись. Кто-то думал о нас. Мы больше не были одиноки. Он должен был явиться. Он не питал к нам презрения. Чтобы больше походить на нас, Он избрал для Себя жилище, каких в Терруа десятка два, не меньше: хлев с несколькими животными в стойлах. Он любил нас, невзирая на наши грехи. А ведь как хочется, чтобы кто-то тебя любил!
Он должен был пройти по деревне. Перед полуночной мессой мы высыпали на наружный подоконник щепотку соли для Его осла, зная, что по возвращении найдем вместо нее конфеты и игрушки, оставленные божественным Младенцем. Матери и сестры тащили нас в ночную тьму. Мы покорно шли за ними, борясь с одуряющей сонливостью.
И Он приходил!
И Он приходил к нам — столько раз. Придет ли Он снова?
Я представляла себе Его нежные ручки, какие всегда бывают у младенцев, ручки, не умеющие брать и тотчас роняющие все, что им дают. И округлое тельце, которое Мария бережно обхватывает пальцами, и задранные, брыкающиеся ножки, те самые, что проходят по небу прежде, чем ступить на землю.
Как же Он слаб, хотя Он и Бог! Как беззащитен перед людьми! Они поклоняются Ему — и тут же, не задумываясь, распинают Его на кресте!
Он даровал людям слишком много силы и слишком много жизни. И этот избыток жизни они превратили в Смерть, смерть тела и смерть души.
Снег покрыл все. Лег на крыши толстыми перинами, свесив пухлые края над нашими головами. Но жизнь отказывалась хоронить себя под этим белым покровом. Из конюшен вырывалось облачками пара теплое дыхание животных, доносился звон их бубенцов. Узкий ручей, бежавший вдоль горных склонов и едва заметный летом, превратился в широченный поток с мощным, хотя и подледным течением, не имевшим ничего общего с прежней, хилой струйкой. Хватило нескольких брызг и немного воды, выбившейся на поверхность, чтобы над ним выросла эта ледяная корка, эти скользкие выпуклости, на которых никак невозможно было устоять. Внизу, под толщей льда, бурлила вода; ее судорожные толчки напоминали взволнованное сердцебиение. Чуть дальше она вырывалась из своей тюрьмы — черная, неудержимая, с глухим, пугающим рокотом, от которого мы за долгую летнюю тишину успевали отвыкнуть.
Вот такой же была страсть Реми и Теоды — немой и подспудной. Ее биение едва угадывалось под их внешним бесстрастием, потом внезапно она разражалась бурей на глазах у всех. Встречаясь на улице, они бросались друг к другу так, словно спешили поделиться важнейшим, но никогда не высказываемым сообщением; затем проходили мимо, даже не обменявшись взглядом. Сидя среди нас в общей комнате, они как будто не видели, не слышали друг друга; неожиданно один из них вставал и шел к другому, забыв о нашем присутствии, и лишь в последний миг, опомнившись, поворачивал назад.
Мы получили новое письмо от Леонара, отправленное из Ханоя.
Он желал нам счастливого Нового года и сообщал, что перед тем, как попасть в Китай, ему пришлось пересечь целых четыре моря — Средиземное, Красное (единственное, чье название было нам знакомо, так как в школе мы учили наизусть историю про древних евреев), затем Индийский океан и часть Китайского моря.
Он сообщал нам точное число дней каждого морского перехода. Упомянул также о каком-то смерче, и Марсьен разъяснил нам, что ветер, когда он дует очень сильно, поднимает волны на воздух так же, как у нас — снег, только здесь это называют бураном.
— Он взвихряет воду, и она закручивается вот в такие гигантские столбы! — вещал он, изображая их форму обеими руками.
— А ты-то откуда знаешь? — спросила тетушка Агата.
— Ну, мне ведь тоже довелось попутешествовать, — отвечал он.
— Да, только ты не больно далеко забрался.
И старуха пресекала своим ворчанием рассказ Марсьена, мешая услышать от него все, что он еще мог бы нам поведать.
— Так что же он дальше пишет? — умоляюще взывала Ромена.
Отец перечитывал письмо уже в третий раз. Это занятие не доставляло ему никакого удовольствия, напротив, требовало больших усилий. Необходимость хорошенько осмыслить факты, которые, однако, пугали его, и донести их до нас была для отца истинной мукой. Письма сына принадлежали только ему, здесь его авторитет выражался в полной мере, тогда как власть матери в эти минуты сходила на нет. Он продолжал чтение:
— «…Дальше мы сели в Шлюпку и в течение четырех дней плыли по Красной реке до Ханоя. Хочу вам сказать, что Ханой — это столица Тонкина, а Шлюпка — маленький кораблик, на котором плавают по рекам; она примерно похожа на те прогулочные суденышки, какие можно увидеть на Женевском озере».
Мать волновалась по поводу здоровья Леонара.
— «…Здесь, в Ханое, мне не так уж и плохо: кормежка приличная, и каждый день выдают пол-литра вина и порцию тафии[4]. Что же касается температуры, то здешняя никак не похожа на алжирскую: в африке небо всегда ясное и голубое, а тут совсем наоборот, солнца почти не видать. Дождь хлещет каждый божий день, и от этого многие болеют лихорадкой…»
Мы слушали, с трудом представляя себе вещи, которые описывал Леонар, ибо даже то, с чем он их сравнивал, было нам неизвестно. Мало кто из нас бывал на Женевском озере и видел пресловутые «прогулочные суденышки». Разве что мой отец или Марсьен…
Леонар приложил к своему письму открытку с изображением китайской деревни провинции Кинь-Луок.
— Ну и деревня — разукрашена, как ярмарочный балаган, — заметила Сидони.
— Уж ты скажешь! — возмутилась Ромена.
Но Сидони была права. Ограда и двери с извивающимися чудищами над косяком казались сделанными из светлого лакированного дерева, местами украшенного цветастыми вставками.
В этот момент мы услышали звон церковного колокола Терруа.
— Марселина! Ангелус! — приказала мать.
Обычно именно мне надлежало читать эту молитву.
