Ночью у Рейнхарта случился ужасный приступ белой горячки. Две полные бутылки анисового ликера — такое вынесет не каждый, ни Чемпион Джек, ни Троянский конь. В своем номере ему повсюду мерещатся тайные агенты кубинской полиции, которые явились, чтобы его прикончить. Надо сказать, что на предплечье у него вытатуирован тридцатисантиметровый Че Гевара, а поскольку Фидель сделал не слишком много, чтобы помочь своему другу, я прекрасно понимаю, почему мой собственный друг так боится шпионов. Приведенные в бешенство его криками, сотрудники гостиницы вызывают полицию. Мебель в номере раскидана, он побросал ее в полицейских ищеек Гаваны, телевизор разбивается вдребезги о дверь в тот самый момент, когда в дело вступает начальник службы безопасности, врываются полицейские, которых он в своем безумии принимает за агентов ЦРУ, а поскольку ЦРУ он и на дух не переносит, он прогоняет их, подняв ночной столик и вращая его над головой. Осколки дерева, грохот, щепки, всеобщая неразбериха. Его скручивают. Укол и «скорая помощь». К счастью, Центр — это учреждение широкого профиля, здесь принимают даже эпилептиков, иначе наш приятель оказался бы бог знает в каком приюте и Тина нашла бы его разве что через неделю, не раньше.
С Рейнхартом дело обстоит еще хуже, чем со мной. Он выпил слишком много за короткое время, Клоссон явился к его изголовью собственной персоной. На нем очень красивый халат, камвольная шерсть, может, ангора. Моих соседей перевели в другую комнату, а кровати оставили, чтобы санитары могли здесь время от времени отдыхать по очереди. Дверь своего бокса я оставил открытой: мне хочется увидеть, что эти люди делали со мной, когда я сюда поступил. Два человека сменяют друг друга, по очереди садясь на один стул, они весьма обеспокоены, это можно понять по интонации и по словам, которыми они обмениваются вполголоса между двумя процедурами. Их жесты четко выверены, когда они меряют ему пульс, температуру, когда заставляют пить, приподняв голову, но не будят его, а подслащенная жидкость медленно течет в его горло. Я сплю не больше, чем эти типы в белых халатах, когда на исходе второго дня температура наконец падает и санитары, похоже, вздыхают с облегчением. Я, так уж и быть, соглашаюсь отправиться в постель и сплю как убитый восемь часов подряд.
Утром через перегородку я слышу, как орет Рейнхарт:
— Черт побери! Где мои сапоги?
Если он спрашивает, где сапоги, значит, ему гораздо лучше. Он стоит на кровати совершенно голый, ему хочется в туалет, но он категорически отказывается идти туда без любимых сапог с острым носком и скошенным каблуком. Санитары бегут за ними, он их наконец натягивает и вот, в сопровождении фельдшера, направляется в туалет. В этот момент входит Нелли и спрашивает, что он тут делает голый.
— Я не голый, я в сапогах, — отвечает ей Рейнхарт.
Нет, в самом деле, ему значительно лучше. Уложив его снова, санитар заходит ко мне в бокс и говорит, позволив себе перевести дух после стольких беспокойных часов:
— Вы не должны были ему позволять так пить, это такое легкомыслие, он ведь чуть не умер…
Рейнхарт, как и Чарли, обладает поистине возмутительным здоровьем. На следующий день он уже на ногах, пожирает тарелки макарон без масла и сыра, но ему наплевать, он обожает макаронные изделия даже без ничего, лишь бы это были макароны. Он смотрит на проезжающие машины, покуривая на террасе, как и другие. Выглядит он совершенно нормально, если не считать периодически повторяющихся видений. Например, он описывает зверинец, который копошится у его ног, по гравию носятся стада крошечных животных.
— Смотрите, львы… И зебры! Какие хорошенькие, эти зебры…
Он успокаивается. Но через какое-то время его внимание привлекает нечто или некто на тротуаре напротив. Он выкрикивает имя, зовет своего брата, я опасаюсь, как бы ему не вздумалось перебежать дорогу, чтобы подойти к нему: здесь очень насыщенное движение. К счастью, приставленный к нему санитар готов схватить своего пациента при малейшем движении. Рейнхарт возвращается на землю и описывает свои видения со здоровым прагматизмом. Он находит их забавными. Санитар успокаивает его, говоря, что это что-то вроде эха, отголоска его белой горячки, потом это станет слабее и впоследствии исчезнет совсем. Мой приятель затихает. Насколько я знаю, к незнакомым людям он относится подозрительно, но своему новому ангелу-хранителю почему-то доверяет. Когда наступает время обеда, я покидаю его, чтобы отправиться к Люси и что-нибудь там съесть, уже не прячась ни от врачей, ни от толстой Нелли. Я вхожу в бар. Все старательно смотрят в другую сторону. Рядом со стойкой примостился какой-то курчавый верзила — решив, что я отбыл в Париж, Люси тут же нашла мне замену.
Через несколько дней, хотя я и не делился с ним своими выводами, Рейнхарт тоже понял принцип функционирования этой конторы. Он старательно притворяется, будто еще слишком слаб, чтобы начать курс терапии, так что ни Нелли, ни врачи не решаются его трогать. Нас оставляют в покое. Целыми днями мы, как два немощных старичка, сидим на своих стульях в ожидании вечерней курицы. Его мобильник заперт в сейфе, телефоны в кабинетах охраняются, а там, в Париже, продолжается жизнь. Изоляция тяготит его, он просит Тину отдать ему свой телефон. Теперь, когда он цел и невредим, она может его навещать, но только на террасе. Никто не имеет права заходить в комнаты, и, во всяком случае, если верить Клоссону, чтобы лечение было успешным, лучше бы вообще полностью исключить всякие визиты. Поскольку он выкарабкался и теперь в порядке, она думает, что прямо сейчас можно вернуться в Европу, но Рейнхарт уже отнюдь не тот человек, что раньше. Увидев через несколько дней, что с ним сделалось, она передумывает, устраивается у Розона и остается в Монреале. Из своей комнаты ей приходится выехать, так как номер уже забронировала с сегодняшнего вечера какая-то французская телеведущая. Она явится в восемь часов в сопровождении всех своих любовников, числом пять, как считает полиция, шесть или семь, по мнению организаторов. Пока мой приятель без остановки звонит по всей Франции, я поднимаюсь в здание и отправляюсь к Морин, моей прекрасной шотландке. Она трудится сразу в двух комнатах, переходя из одной в другую через свой кабинет, крошечное помещение посередине. Именно там я ее и дожидаюсь. В самый первый раз, когда я увидел свою рыжую красотку, я был настроен несколько скептически относительно результата. В акупунктуру я не верил и, как оказалось, был не прав. Тогда я был взвинчен, возмущен перспективой больше месяца подыхать со скуки в бункере. Она, увидев меня такого, с нервами на пределе, стимулировала определенные точки на лбу и солнечном сплетении, и я вышел оттуда совершенно спокойным, чувствуя умиротворение и безмятежность. Правда, это состояние продлилось недолго, и уже на следующий день я туда вернулся, не зная, что пациент имеет право на такую процедуру лишь раз в неделю. Но она ничего не сказала, ее даже позабавило то, что я вернулся так быстро. Поскольку она не могла назначать мне процедуры, минуя регистратуру Центра, я стал дожидаться ее в кабинете между двух пыхтящих под иголками пациентов. Я рассказывал ей про свою конуру, про неоновые лампы, холодные макароны, ей это все казалось забавным. Мы очень быстро сделались друзьями, потом больше чем друзьями. В соседних комнатах посапывали морские ежи, когда она со своими иголками уходила около пяти часов, чтобы отправиться в другую клинику, где занималась тем же самым. Мы долго-долго прощались, иногда так долго, что она снова оказывалась полуголой, но потом все-таки грациозно выскальзывала из моих рук: опаздывать ей не хотелось. Тогда я спускался на стоянку, выходил из здания через заднюю дверь, хромал до угла, потом сломя голову несся к Люси, сорвав по дороге парочку анемонов. Это было не слишком порядочно, я бы даже сказал, подло, но что я мог поделать? Если извечный выбор «Битлз» или «Роллинг стоунз» больше не имел смысла, то, толкая дверь моей красавицы в салуне, я вновь становился ярым фанатом «Роллинг стоунз».
