У меня в животе…
Если ты не будешь сильной, то не сможешь помочь Мэтти, — перебила ее бабушка Джулия. — Ты страдаешь, я это вижу. Но в первую очередь ты мать. Это твой долг — заботиться о ней, хочешь ты этого или нет.
Повисла гнетущая тишина.
Извини, — сказала наконец Кэтрин.
Джулия села на стул.
И ты извини меня за резкость. Я вся как на иголках.
Мне надо сказать тебе кое-что важное, — выпалила Кэтрин.
Джулия внимательно посмотрела на нее.
Ходят слухи… дикие… неправдоподобные…
О чем ты? — уставившись на внучку, спросила бабушка.
Ты ведь знаешь, что такое «черный ящик»?
Голова Джулии резко повернулась к двери.
На пороге кухни стояла Мэтти. Во всей ее осанке сквозила неуверенность в себе. Мокрые волосы свисали сосульками до талии, касаясь синей трикотажной рубашки на плечах и спине, так что ткань вся промокла. На девочке были узкие короткие джинсы, потертые на швах, и кроссовки «Адидас». Несмотря на свои пятнадцать лет, Мэтти так и не смогла избавиться от небольшой детской косолапости, от привычки стоять, развернув носки обуви вовнутрь. Эта ее привычка резко контрастировала суверенными позами, которые дочь любила принимать. Вот и сейчас, засунув кончики пальцев себе в карманы, Мэтти стояла, выпрямившись во весь рост. Плечи расправлены. Глаза покраснели от многочасового плача. Энергично мотнув головой, девочка тряхнула волосами так, что те взлетели вверх и в беспорядке упали на плечи. Она судорожно собрала их в узел, а затем, не зная, что с ними делать дальше, опять распустила.
Здрасьте! А что здесь такое? — уставившись в пол, подчеркнуто непринужденно сказала Мэтти.
Кэтрин отвернулась. Она не хотела, чтобы ее дочь видела слезы на ее глазах.
Мэтти! — совладав с собой, сказала Кэтрин. — Садись рядом со мной. У меня есть яичница и гренки. Ты ведь вчера почти ничего не ела.
Я не голодна.
Мэтти села за стол, выбрав — вольно или невольно — стул, стоящий дальше всего от матери. Она неуверенно сидела на краешке, чуть ссутулив плечи и сложив руки на коленях. Ступни ее ног были сведены вместе, а колени разошлись в стороны.
Пожалуйста, Мэтти, поешь, — попросила Кэтрин.
Мам, я не голодна.
Джулия бросила на внучку вопросительный взгляд. Кэтрин отрицательно замотала головой.
Хоть чуточку, — как можно настойчивее сказала она.
Ну, хорошо. Я съем гренку, — уступила Мэтти.
Джулия подала правнучке тарелку с тостом и налила ей чашку чая. Мэтти с видимой неохотой начала отламывать малюсенькие, размером с католическую просвиру, кусочки от поджаристой корки, отправлять их в рот и медленно пережевывать. Когда верхняя поджаренная часть была съедена, девочка решительно отодвинула от себя тарелку.
Я пойду в школу? — спросила она.
Когда закончатся каникулы, не раньше, — ответила мать.
Бледное, за исключением покрасневшей кожи под носом, лицо Мэтти скуксилось. Насупив брови, она сидела, сгорбившись, над остывшим гренком или, вернее, над тем, что от него осталось.
Давай пойдем проветримся, — предложила ей мама.
Мэтти пожала плечами, вернее одним плечом, — второе оставалось неподвижным.
У входа в кухню, за спиной дочери, сверкала рождественской мишурой искусственная елка, купленная давным-давно на церковной ярмарке и теперь каждый год извлекаемая с чердака в начале декабря. Джулия не злоупотребляла украшениями, но неукоснительно следовала правилу: «Если уж купил новую игрушку, то это навсегда».
Кэтрин не хотела думать о приближающемся Рождестве, но его тень вечно реяла где-то на задворках ее сознания, назойливая, как головная боль.
Женщина встала.
Надень куртку, — сказала она Мэтти.
Холод освежил ее мысли, заставил кровь быстрее течь по телу. Кэтрин ускорила шаг.
За домом дорога переходила в грунтовую тропинку, медленно взбирающуюся на гору Эли. Подъем был относительно нетрудным. Вдоль тропы вздымались темные сосны, росли заброшенные яблоневые сады и пышные кусты голубики. В конце восьмидесятых годов прошлого века один застройщик намеревался возвести на вершине горы несколько роскошных домов для состоятельных семей. Рабочие уже расчистили участок земли от леса и выкопали котлован, когда застройщик вынужден был объявить о своем банкротстве после продолжавшегося более шести месяцев экономического спада, заморозившего деловую жизнь Нью-Гэмпшира. Теперь на заброшенном строительном участке рос невысокий кустарник, пробивающийся на стыках между бетонными плитами фундамента. Отсюда открывался чудесный вид не только на Эли и Эли-Фолз, но и на всю долину.
Мэтти была без шапки. Девочка шагала, засунув руки в карманы своей блестящей черной, как кожа гадюки, куртки, которую, как всегда, забыла застегнуть на змейку. Кэтрин давно уже капитулировала перед стойким нежеланием дочери одеваться по сезону. Иногда, возвращаясь после работы из школы, она сталкивалась на тротуаре с молоденькими девчушками, которые стояли на сорокаградусном морозе в расстегнутых фланелевых кофточках поверх тоненьких футболок.
Мама, скоро Рождество, — сказала Мэтти.
Я знаю.
Что мы будем делать?
А что ты хочешь? — спросила мать.
Ничего. He праздновать Рождество… или праздновать… Я не знаю…
Давай подождем несколько дней, а потом уж решим, — предложила Кэтрин.
Дочь издала нечленораздельный звук и, резко остановившись, закрыла руками лицо. Ее плечи начали непроизвольно содрогаться. Кэтрин попыталась обнять девочку, но та отпрянула в сторону.
Мама! Вчера ночью, когда я вытащила его подарок…
Мэтти разрыдалась. Кэтрин понимала, что ее дочь сейчас слишком ранима, слишком издергана, чтобы можно было давить на нее. Не ровен час, впадет в истерику.
Зажмурившись, женщина стала медленно считать про себя. Она всегда так делала, когда случалось что-то неприятное — ушибет ли лодыжку, случайно ударившись об открытую дверь посудомоечной машины, прищемит ли палец створкой окна…
«Один… два… три… четыре… один… два… три… четыре…»
Когда плач затих, Кэтрин обняла Мэтти и увлекла за собой, как овчарка подгоняет отбившуюся от стада овцу или корову. Девочка была слишком измучена, чтобы противиться матери.
Кэтрин протянула дочери гигиеническую салфетку. Мэтти высморкалась.
Я купила ему компакт-диск, — чуть слышно сказала она. — «Стоун тэмпл пайлотс». Он заказал мне его…
Грунтовая дорога была испещрена следами от протекторов. По обе стороны от нее лежали кучи пожухлой листвы, запорошенные снегом.
Мама, я не хочу отмечать Рождество дома. Я не выдержу этого.
