На длинном перегоне между Сунгей-Патани и Алор-Стар на северо-западе Малайи я попал в ситуацию, когда мне отчаянно потребовалось сходить по нужде. Хоть вешайся. А нам в вагон даже поганого ведра не поставили. Пришлось сказать ближайшим соседям, и четыре британских офицера взялись меня страховать, пока я на ходу висел в распахнутом проеме товарного вагона. Я никогда не был склонен к жизнерадостному физиологизму, и мне было невыносимо стыдно за столь откровенную, публичную демонстрацию известно чего. До сих пор ежусь, вспоминая тот случай, и считаю его самым унизительным за всю мою жизнь.
Отмахав свыше тысячи миль от Сингапура, поезд добрался до станции Банпонг. Приказали вылезать. Мы еле шевелились, так все затекло за долгую поездку. Нравилось мне или нет, сейчас я был человеком с железной дороги.
* * *
Банпонг оказался крупным поселком, обладавшим одним важным — с точки зрения японской армии — достоинством: из всех станций ТБЖД именно эта находилась ближе всего к прибрежной равнине Южной Бирмы, которая лежала на расстоянии свыше двухсот миль и за горными перевалами. В результате этот населенный пункт стал узловой станцией новой японской железнодорожной системы, которая должна была связать Сингапур с Бангкоком и далее с Пномпенем, Сайгоном, Ханоем и Китаем. Сейчас селение представляло собой бурно растущий городишко со множеством лагерей и бараков с пленными; станция ломилась от составов, на реке было не протолкнуться из-за лодок и катеров. В соседнем поселке Нонгпладук размещались запасные пути с маневровыми паровозами — непривычно выглядящими четырехколесными агрегатами. Повсюду царило невероятное оживление.
Со временем мы отлично разобрались, что к чему, а поначалу в глаза бросились лишь лавки в зданиях из тика и красного дерева, крытые пальмовыми листьями хижины да каменные дома в колониальном стиле. По улицам носились дети и цыплята, низкорослые элегантные женщины в ярких одеждах стояли за небольшими прилавками с холмиками ярко-зеленых и красных стручков перца, плодами манго и папайи. Похоже было, что в Банпонге одна длинная главная улица, от которой зигзагом разбегались улочки поменьше. На окраине отыскались, как водится, возделанные поля, пятна диких кустарников, дальше начинался лес.
Идти оказалось недолго. Нас встретил лагерь из низких бараков с пальмовой крышей, и даже с дороги было видно, что каждый такой барак одним торцом нависал над огромными глинистыми лужами, оставшимися после сезона дождей. Вонючий малярийный рай — вот что наверняка царило на таких торцах. Нас распределили по баракам, где всякий старался устроиться повыше, как можно дальше от воды. С тупой рассудительностью вся эта благодать называлась Мокрым лагерем. С первого взгляда было ясно, что бал здесь правит смерть.
Через несколько дней примерно сотню человек перевели в другой лагерь, отстоявший где-то на четверть мили. Как выяснилось, там находились мастерские с японскими инженерами и механиками, а нам надлежало помогать им с ремонтом техники. Своего рода передышка.
В нашей команде было четыре офицера: майор Билл Смит, капитан Билл Вильямсон, лейтенант Гилкрист — и я. Пятым из нас был старший сержант Ланс Тью из артиллеристско-технической службы.
Не возьмусь утверждать, что получился сплоченный коллектив. Пожилые Смит и Гилкрист принадлежали к резервистам британских владений на Малаккском полуострове и воспитывались среди сингапурских плантаторов, торговцев и их наемных работников. Да, многие из этих людей мужественно проявили себя во время сражений, однако регулярные части всегда относились к ним как-то настороженно, полагали, что из-за легкой жизни они потеряли интерес к защите Сингапура. Да и я сам никогда не считал, что есть много общего между мной и этими двумя, с кем сейчас приходилось делить кров.
Недостаток умственного развития майора Смита особенно резко проявлялся в экстремальных условиях. Долговязый, нескладный, он с трудом понимал, что творится, и его инстинктивно исключали из любых ситуаций, где требовалось принимать решения. Как-то само вышло, что мы приклеили ему прозвище «папаша». Пятидесятилетний коротышка Гилкрист не обладал ни стоящим военным опытом, ни иными достоинствами; таких, как он, людей в условиях плена склонны быстро и несправедливо причислять к бесполезному балласту.
А вот с Биллом Вильямсоном у меня сложились куда более теплые отношения. Симпатичный и скромный человек, причем отлично разбиравшийся в жизни, он служил своего рода адъютантом при лагере. Вильямсон умел добиваться результата, и когда я узнал, что он учит японский, стало ясно, что мы с ним найдем общий язык. Он одолжил мне свой учебник японской грамматики и помогал осваивать базовый словарь, уметь хоть что-то разбирать из речи наших тюремщиков, когда они проходили мимо барака или орали на нас. Я позаботился, чтобы мое место на нарах было рядом с Вильямсоном.
Старший сержант Тью оказался до чрезвычайности грамотным технарем, для которого армия была лишь одним из способов реализовывать страстное увлечение механикой. Дома, в Сандерленде, он держал небольшую радиомастерскую, а попав на фронт, занялся сборкой и ремонтом радиостанций для артиллерийско-технической службы. Крепкого, внушительного сложения и даже со шрамом на лице, он был, можно сказать, не от мира сего. Обожал таинства радиотелеграфии и мечтал о радиостанциях, как я — о своих поездах. Замечательнейший и невезучий человек.
Один наш барак мог запросто вместить сотню пленных и лишь недалеко ушел от навесов, искусно сплетенных из местной флоры: бамбук и «аттап», как малайцы именуют пальмовые листья, просто перевязываются лианами. Глинобитный пол отвердел, как черепица, хотя под нарами так и остался сырым. В таких местах даже темнота не мешала прорастать побегам, и сквозь доски вечно торчали какие-то стебли. Кроме того, эти прохладные укромные уголки были отличным пристанищем для всевозможной ползучей живности, в том числе жутких скорпионов и змей. Мы с Вильямсоном взяли в привычку бродить по лагерю, обсуждая книги и иностранные языки, и я как-то раз рассеянно сдернул с дерева что-то свисавшее. По счастью, когда я наконец разглядел свой «трофей», им оказался безобидный удав.
Мало что по своей тошнотворности могло превзойти крупных волосатых сороконожек, которые, если бы удалось вообразить их в неподвижности, без гнусного колыхания, оказались бы длиной сантиметров тридцать. С тварями помельче мы научились разбираться с ходу; тараканы шныряли как металлические мыши и под мозолистой пяткой хрустели не хуже нынешних пластиковых бутылок. Кровля кишела жуками, муравьями и пауками.
Так как Нонгпладук был начальным пунктом новой железной дороги, станция полнилась путеукладчиками. Из-за бешеного темпа работ они то и дело ломались, и их приходилось чинить в Банпонге. В составе этой техники были так называемые локомобили, то есть грузовики с комбинированной ходовой частью, способные двигаться как по обычным автодорогам, так и по железнодорожным путям. Имелись и платформы для перевозки рельсов — две четырехколесные тележки, соединенные на болтах парой самых обычных рельсов. Образовавшуюся в итоге жесткую восьмиколесную конструкцию нагружали рельсами и шпалами; такие платформы вечно следовали за бригадами путеукладчиков. После разгрузки их разбирали, снимали соединительные рельсы, а сами тележки укладывали сбоку от пути, после чего трактор подтаскивал новую платформу, и все начиналось заново. Когда запас истощался, тележки ставили на проложенный путь и откатывали обратно в Нонгпладук за следующей партией рельсов и шпал.
