Он вспомнил. Давящая, душная летняя ночь, молящая о грозе, вроде сегодняшней ночи. Поздно за полночь он пошел на кухню в поисках выпивки, так же как и сегодня. И так же, как и сегодня, — неожиданное явление Джины в халате. Пожалуй, было несколько мелких отличий. Может, кухня была чуть лучше освещена. Может, было разбросано больше игрушек. Может, Джина выглядела на пару дней моложе и определенно еще не повзрослевшей. А может, Ричард выглядел не так хреново, как сейчас.
Как раз год назад у него выдалась очень плохая неделя: дебют Гвина Барри в списке бестселлеров, срыв Ричарда, когда он ударил Марко, история с Энстис и еще кое-что.
На этот раз у него выдался очень плохой год.
— Я помню.
Он помнил. Год назад в это же время Джина спросила:
— Сколько часов в день ты работаешь над своими романами?
— Что? Сколько часов? — переспросил Ричард, засунувший голову в шкафчик с напитками. — Не знаю. По-разному.
— Ты обычно первым делом садишься за них, верно? Кроме воскресений. Так сколько часов в среднем? Два? Три?
Ричард понял, что это ему напоминает — интервью. Джина сидела за столом, вооружившись карандашом и блокнотом, перед ней стояла чашка зеленого чая. Очень скоро она спросит, откуда он черпает материал — полагается ли на свой жизненный опыт или на воображение, — как отбирает сюжеты и темы и пользуется ли специальными компьютерными программами. Что ж, возможно. Но первым делом она спросила:
— Сколько денег ты на них заработал? На своих романах. За всю жизнь.
Ричард сел. Ему хотелось принять сидячую позу. Подсчеты не заняли много времени. Требовалось сложить всего лишь три цифры. Сумму он сообщил Джине.
— Подожди минутку, — сказала она.
Ричард смотрел, как ее карандаш, чуть слышно шурша, бегает по бумаге, задумчиво повисает в воздухе и снова начинает шуршать.
— И сколько времени на это ушло? — пробормотала она себе под нос: считать она умела. — Все верно. Твои романы приносят тебе шестьдесят пенсов в час. Обычная уборщица обычно получает в семь-восемь раз больше. Своими романами ты зарабатываешь пять фунтов в день. Или тридцатку в неделю. То есть полторы тысячи в год. Значит, каждый раз, когда ты покупаешь грамм кокаина — кстати, почем он?
Ричард не знал, что Джине известно про кокаин.
— Понятия не имею.
— Так почем теперь кокаин? По семьдесят? Каждый раз, когда как ты покупаешь грамм кокаина… это стоит более ста человеко-часов. Почти шесть дней работы.
Пока Джина в однообразных повествовательных предложениях выдавала ему краткий отчет о его финансовом положении, словно проверяя его способность к устному счету, Ричард сидел, глядя в стол, и думал о том, что впервые видит Джину такой: сидя за кухонным столом с блокнотом в руках, она считала деньги, имеющие отношение к литературе.
— Теперь, — сказала она. — Когда ты в последний раз получал гонорар за свой роман?
— Восемь лет назад. Значит, я должен это бросить?
— Что ж, похоже на то.
Последовала минута молчания — возможно, чтобы почтить память сочинений Ричарда. Ричард посвятил эту минуту исследованию своей собственной немоты, и его поразила ее плотность. В ушах его плескались звуки прибоя. «Эмоция, обретенная в покое» — так Вордсворт описал или определил творческий акт. Применительно к Ричарду это скорее была эмоция, изобретенная в состоянии покоя. Но все же это была эмоция. В комнате напротив Марко причитал во сне. Они слышали, как он жалобно умоляет свои кошмарные видения.
— Ты мог бы рецензировать больше книг, — сказала Джина.
— Я не могу рецензировать больше книг. — На столе перед Ричардом лежал толстенный том — биография Фанни Берни. К ближайшей пятнице Ричард должен был написать о ней 2000 слов для одного известного своими мизерными гонорарами ежемесячного литературного альманаха. — Я и так пишу по рецензии в день. Я не могу делать больше. Я и так пишу рецензии на все книги, какие есть. Больше просто нет книг.
— А как насчет всей той нехудожественной прозы, которую ты якобы собирался писать? Как насчет путешествия в Сибирь?
— Я не поеду.
— Мне не хотелось этого говорить, потому что это, по крайней мере, постоянный доход, но ты мог бы отказаться от «Маленького журнала».
— Это всего один день в неделю.
— Да, но потом ты дома целыми днями строчишь эти «вставки». Задаром.
— Это часть моей работы. Редакторы всегда пишут «вставки».
И он вспомнил их имена, словно увидел выбитыми на мемориальной доске: Эрик Хенли, Р. Ч. Сквайерс, Б. Ф. Мэйхью, Роланд Давенпорт. Все они писали «вставки». И Ричард Талл. Конечно, вы помните весьма спорные нападки Р. Ч. Сквайерса на поэтов-авангардистов. Невероятно, но старик Сквайерс был все еще жив. Ричард видел его время от времени: как-то раз в телефонной будке на улице Ред-Лайон-стрит — с не поддающимся расшифровке выражением лица он смотрел на толпу перед входом в школу иностранных языков. А в другой раз он ползал на четвереньках в переходе за пивной «Старый весельчак».
— Задаром, — повторила Джина.
— Это верно.
— Этот «Маленький журнал» никто не читает.
— Это так.
Одними из последних у Ричарда были «вставки», посвященные женам писателей, — типология писательских жен. Гвоздем программы послужила биография Хемингуэя, который, по утверждению Ричарда, был женат на представительницах разных типов. (Обычно Ричард наотрез отказывался от разных умных заголовков, но в данном случае он смирился с неизбежным «По ком звонит колокол».) Как они все уживались? Муза, Соперница, Подруга сердца, Рабочая лошадка, Судья… Конечно, были еще многие и многие другие. Жены-соратницы, как Мэри Шелли, жены-жертвы, как Эмили Теннисон, пресвятые девы, как Джейн Карлейль, и великое множество обрюзгших сиделок, как Фанни Стивенсон… К какому типу принадлежала Деметра Барри? К какому типу принадлежала Джина Талл? Возвышающие над собой и над миром, вносящие смуту, опустошающие душу любовницы? В любом случае это уже не имело значения. Джина решила оставить эту компанию. Она не бросала Ричарда, пока еще нет. Но она прекращала быть женой писателя.
— Хорошо, ты не можешь расстаться с «Танталусом», это работа приличная и к тому же постоянная. Ты сам так говоришь. Но ты мог бы отказаться от курения, выпивки и наркотиков. И тряпок. Дело не в том, что ты много тратишь, а в том, что ты столько не зарабатываешь.
— Я не могу бросить писать романы.
— Почему?
Потому что… потому что тогда он остался бы один на один со своими переживаниями, не переведенными на литературный язык, не переданными бумаге и читателю. Потому что тогда он остался бы один на один с жизнью.
— Потому что тогда у меня останется только это.
Кухня — синий пластмассовый тазик с трусами и майками мальчишек, жесткая черная сумка на стуле, разинувшая свою голодную пасть, тарелки, ложки, салфетки, появляющиеся на столе по утрам, восемь коробок с хлопьями в целлофановой упаковке: все это складывалось в зримый образ того, что он имел в виду.
