Медина-мечеть
Молодой красавец-официант в крохотном зале на втором этаже ресторана запустил мышкой звуковые файлы со вставленного в компьютер диска и вывел на небольшой экранчик сопровождающее музыку изображение, а потом, кивнув напарнику, скинул с себя зеленую фирменную жилетку и, оставшись в белой рубахе, быстро-быстро начал спускаться с винтовой лестницы вниз — из-под локтя, упертого на подоконник, я наблюдал, как вышел он внизу на улицу, в три-четыре шага пересек ее и нырнул в проем двери напротив. Из окна сверху видны сейчас только его ноги, он внутри, в предбаннике какого-то помещения, — я вижу, как парень сбрасывает туфли, стягивает носки, закатывает фирменные брюки. Ноги уходят под верхнюю балку дверного проема. «Что там?» — спрашиваю я у мальчика, принесшего мне кофе. Мальчик выглядывает за мной в окно и говорит: «Мечеть. Нет-нет, месье, он скоро придет. Эта молитва короткая».
Мечети в Медине на каждом шагу, и это только поначалу странным кажется, зачем, если из любого угла Медины ходу до главной мечети пятнадцать минут максимум. Но мечеть должна быть всегда рядом, чтобы вот так, приняв заказ, спуститься по лестнице на десять минут, пока клиент допьет свой кофе и выкурит свою сигаретку. Это жест почти будничный, каким идущий впереди меня араб вдруг сворачивает на пустырь к двум пальмам и высоким кустам, вынимая из сумки и разворачивая крохотный половичок. Укрывшись за куст, мужчина опускается на колени. Аллах всегда с ним. И они всегда с Ним. И так было всегда. Это уже почти на уровне физиологии.
Нет, есть большие праздники, на которые собирается весь город. Я видел это — специально ездил в день пятничной молитвы в Керуан, который называют одним из четырех священных мусульманских городов и в котором стоит самая древняя и самая величественная мечеть Северной Африки.
Гуляя по лабиринту тамошней гораздо более просторной и такой же запутанной (для меня) Медины, как и в Сусе, я быстро потерял ориентацию. Мне нравилось чувствовать себя заблудившимся в плетении коридоров-улиц, с неожиданными тупиками, перекрестками и крохотными площадями, с местными, на советские столовые похожими, кофейнями, нравилось сидеть на деревянном расшатанном стуле за единственным вынесенным, из помещения на тротуар столом на абсолютно пустой площади-перекресточке, наблюдать за велосипедистом и слушать резиновый шорох его колес, за девочкой, толкающей инвалидную коляску с дедушкой, и другими редкими прохожими. Нравилось все это, но расслабиться мешала мысль, что я не знаю часа, когда начнется, не знаю своего местоположения по отношению к мечети. Я боялся опоздать. И зря. За полчаса до начала я увидел, как появляются на улицах мужчины и женщины в праздничных джаляби. И я просто пошел вслед, стараясь не упустить из виду очередного поводыря, и минут через десять я уже был в потоке людей. Мы вышли на прямую, уже знакомую мне улочку, выводящую в город. Она заканчивалась длинной и могучей, похожей на крепостную стеной мечети с одной стороны и рядом магазинчиков и сувенирных лавок, обустроенных на длинной террасе, — с другой. Терраса спускалась на улицу тремя высоченными ступенями. Перед этими ступенями напротив главного входа в мечеть стояли переносные торговые лотки и тележки. Товар на них уже был накрыт марлей, торговцы расселись на ступенях повыше. Я тоже выбрал себе место на этих же ступенях. Передо мной внизу клубилась толпа — мужчины в черных и белых джаляби и просто в темных пиджаках и белых рубахах. За спиной же у нас, сидящих на ступенях террасы, по верху, над улицей, проходили женщины — они шли к дальнему входу в мечеть. Их джаляби, в отличие от мужских, были разноцветными — палевыми, коричневатыми, зеленоватыми и проч. — с накидками, платочками и так далее. Они проходили отдельно от толпы. Хозяевами же на этой улице были мужчины. Они здоровались торжественно и радостно, прикладываясь щеками друг к другу.
Не понимая ни слова, я просто впитывал атмосферу праздника общегородского, а по ощущению — деревенского праздника. Здесь были не только и не столько, как почему-то мне ожидалось, старики. Основной состав прихожан составляли мужчины от тридцати до сорока. Это не наш Малоярославецкий храм с двумя десятками бабушек и несколькими молодыми мамашами, принесшими крестить младенчиков. Сход к молитве был как бы отдельным действом. Общегородской мужской тусовкой. Правоверные приходили пешком, приезжали на мотороллерах, на велосипедах. Велосипеды и мопеды уже в три слоя покрыли вытянутое метров на триста подножье стены мечети. Пришедшие окликали друг друга, здоровались, обнимались. Раздвигая толпу, прошел красавец-негр в ослепительно белом джаляби с толпой охранников, сзади медленно проталкивался его черный «Мерседес». Они прошли мимо дверей мечети, куда-то в глубь Медины, но через несколько минут негр вернулся, сопровождаемый уже только двумя арабами-охранниками — бугры от пистолетов на их темно-серых костюмах уже опали.
Перед входом в мечеть толпа ожидающих, когда передние разуются. Внутри двора мечети — я вижу это через головы в проеме дверей-ворот — черно от сидящих на циновках мужчин. Свободных мест не видно.
Улица по-прежнему забита людьми, но я вижу, как сидящие внутри разом приподнимаются и встают на колени. Из громкоговорителей над улицей раздается голос читающего суру. Молитва началась. Становится тихо. Мальчики, крутившиеся вокруг меня («Месье — профессор? Профессор, да?»), затихают. Я закрываю свою книжку, куда записывал происходящее. Вынуть из рюкзачка фотоаппарат и видеокамеру не осмелился.
Голос читающего суру заполняет улицу. Он собирает всех пришедших как бы в одно тело. Возникает ощущение почти физического присутствия этого тела. Сидящие в мечети на коленях разом сгибаются, касаясь лбом пола, выпрямляются и снова склоняются. Голос вдруг затихает, секунда тишины и неподвижности, и слышен как бы выдох — одновременный из тысяч грудей — какого-то слова. И снова взмывает голос ведущего, руки разом сверху вниз — умывают лица, толпа, стоящая на коленях, падает вперед, я вижу выгнутые спины. Выпрямились, замерли.
Молитва длится. Состояние завороженности, возникшее в начале службы, ослабевает. И не только у меня. Торговцы вокруг тихо переговариваются, мальчики отбежали подальше к улице, слышны их голоса. Хочется курить, и я спрашиваю у молодого араба, сидящего рядом: «Вот эти шопы у нас за спиной все клоуз?» — «Проблем?» — «Нет, просто покурить хочется, а здесь неловко, никто же не курит». «Да, — кивает он и улыбается. — Пойдем».
Мы встаем и делаем десяток шагов, он отпирает сувенирный магазинчик и показывает на стул и столик в углу, подальше от окна. Я закуриваю и рассматриваю товар. Он спокойно что-то перекладывает, то есть тоже отвлекается, но ощущение, что он ждет меня, не проходит. Я предлагаю сигарету, но он машет головой: не курю. Я понимаю, что просьба моя некстати. Но он позвал. Мог бы просто сказать: да, все закрыто. Но это Восток. Есть неписаный кодекс поведения с гостем. Нравится он или нет, но — есть. Я это чувствую и — как ни стыдно — пользуюсь. Как только я тушу сигарету, он тут же закрывает бумаги, в которых рылся. «Финиш?» — «Да, спасибо». Я лезу в карман за динарчиком — все-таки побеспокоил человека. Он укоризненно улыбается мне: «Нет-нет, это сейчас нехорошо». — «Ну, дорогой, шок хран!» Он кивает. Мы возвращаемся на свои места. Еще минут десять — и раздается та самая предфинальная пауза, молящиеся в мечети встают, склоняются в поклоне. Фраза, пауза. Еще фраза. Даже здесь, на улице, уже как бы расслабившейся, все снова замирают. И сверху раздается: «Омен», последний раз поднимаются руки для сухого умывания. И толпа как будто выдыхает что-то. Все. На крыльцо начинают выходить люди. Лица у них как после бани.
