Я наконец рассказала Льву о причинах, побудивших меня вернуться в его страну, и о своем интересе к судьбе олигарха Михаила Ходорковского. Он заставил меня несколько раз повторить имя. Я произнесла Ходорковский на все лады, сделала ударение на все слоги и увидела, что он не понимает. Он слышал об этом предпринимателе, о его богатстве и разорении, но не заинтересовался им. Даже упоминание об исправительной колонии, о лагерях, не вызвало никакой реакции, как и мои слова о том, что место, где сидит Ходорковский, находится у черта на куличках. Мне даже не понадобилось произносить слово «Сибирь», поскольку, любой русский уверен, что эти самые «кулички» находятся именно у него на родине. Остыв под более чем сдержанным взглядом Льва, я почувствовала себя палеонтологом, разыскивающим кость динозавра. Я попыталась объяснить, почему меня волнует судьба этого человека и почему она, вообще-то, должна интересовать всех и каждого, в первую очередь — русских. Лев кивал — да, да, да, да, да — на каждый мой довод, и я вдруг представила, что у него вместо головы русская народная игрушка, — курочки, клюющие воображаемое зерно, если потянуть за веревочку. Я едва не расплакалась из-за того, что проект, о котором я ему толковала, который был для меня так важен, что даже сердце холодело, нимало его не заинтересовал. А ведь мой собеседник был одним из тех, с кем я когда-то сутки напролет разговаривала обо всем и ни о чем, от реального до запредельного, о литературе, всякой и всяческой, о поэзии, ответственности, абсурдности, власти, изнанке роскоши, жизни и смерти. Двадцать лет спустя, в этой жалкой квартирке, Лев Николаевич Николаев смотрел на меня так, словно давно забыл смысл произносимых мной слов.
Это реальная жизнь, кричу я, жизнь твоей страны, жизнь нашей эпохи, и Лев снова кивает, да, да, да, да, да, да, и маленькие курочки клюют воображаемые зернышки. Когда он наконец удостаивает меня ответом, его голос звучит нежно и мелодично, так обычно разговаривают с незнакомым животным, которое ведь и укусить может. Он заявляет, что мой проект его умиляет. Трогает до глубины души. Он добавляет, что полностью его одобряет, и я не решаюсь спросить, что именно он одобряет. Чем больше осторожничает Лев, тем быстрее растет во мне ярость одомашненного хищника. Шерсть дыбом, когти выпущены, я кричу, что мне тоже плевать на реальную жизнь, но роман напишу, с печалью в душе, но напишу.
— Да, — соглашается Лев.
— И это будет настоящая литература.
— Да, — повторяет Лев.
— Это будет придуманная подлинная история.
— Конечно.
— Там будешь ты, Лев, и Ходорковский, я опишу, какими мы стали, и расскажу, как все могло бы быть.
— Я не хочу фигурировать в этой истории, — отрывисто бросает Лев.
— Правда?
— Да.
— Многие до тебя выражали то же… нежелание, Лев.
— Знала бы ты, насколько мне все равно.
— Почему ты перестал писать?
— Я пишу.
— Неправда.
— Пишу каждый день.
— Ты приводишь меня в отчаяние.
— Оставь отчаяние для романа, Валентина.
Через несколько дней после того, как я открыла Льву истинные мотивы моего приезда, мы встретились с некоторыми из его друзей. Мы сидели на крошечной русской кухне, локоть к локтю вокруг маленького стола, и Лев вдруг заговорил о моем проекте. Он расписывал этот проект, как свое любимое детище, словно ничто в этой жизни не волновало Льва сильнее судьбы поверженного олигарха Михаила Борисовича Ходорковского. Мне стало ужасно противно, я молча выслушивала вежливые, но осторожные замечания собеседников. Друзья Льва старались выражаться крайне деликатно, ведь с иностранцами следует быть обходительными и всячески их подбадривать. В тот вечер у меня появилось чувство, что я проваливаюсь в лежащее в руинах будущее. Судьба олигарха, то, что с ним случилось, его выбор, суд над ним, процессы над помощниками, затеянные ради того, чтобы еще больше его скомпрометировать и как можно дольше держать в заключении, расчленение нефтедобывающей компании «Юкос», способ, которым это было сделано, все это не имело никакого значения ни в жизни собравшихся в маленькой кухне людей, ни в их мыслях. Все эти события, как и замыкание России на себя через дело Ходорковского, не имело никакого отношения к квартире Олега и Тани, где мы собрались и плата за которую стала вдвое выше. Квартплата росла каждый месяц. Очень скоро супругам придется покинуть это жилье, вот только как найти новый приют в городе, где квартиры — даже те, что и квартирами-то не назовешь, — все время дорожают? Ходорковский не имеет к этому никакого отношения и ничего не значит ни для рядового бухгалтера Кирилла, который скоро накопит денег на плазму, ни для Синции, ни для Каспара, ни для Вити — дела у него идут не слишком хорошо, но когда-нибудь это изменится, ни для Льва, который теперь пишет только на заказ, ни для его детей — взрослой дочери и маленького сына, живущих в разных концах города.
Длинный язык Льва привлек ко мне всеобщее внимание. Я олицетворяла собой Запад во всем его блеске, Запад с его легковесными суждениями и замечательными принципами, Запад, совершенно оторванный от реальности. Сидящие вокруг меня люди пили чай и говорили о ценах, не понимая, как жить дальше при такой дороговизне. Я бы не удивилась, начни кто-нибудь из них трогать меня за плечо или хватать за руку, желая убедиться, что я — человек из плоти и крови. Мне было ужасно неловко, но я справилась с собой, переведя разговор на проблему средней продолжительности жизни в России. Я рассчитывала, что эта больная и к тому же засекреченная действительность заинтересует всех. Ни в одной развитой стране никогда ничего подобного не отмечалось, граждане мрут как мухи, причем все в более молодом возрасте, и без чисток, мировой войны и холеры. Я сказала, что цифры ужасны, ужасающи и находятся в свободном падении. Я посмотрела на Олега и объявила, что он, вероятней всего, не доживет до шестидесяти, как и все остальные мужчины, потом взглянула на женщин и заявила, что они умрут на десять лет раньше меня, а я доживу до восьмидесяти пяти лет. Как минимум до восьмидесяти пяти, если все пойдет, как идет. Друзья Льва отреагировали спокойно. Согласились — все, как один, — что цифры и впрямь ужасные, ужасающие и даже плачевные. Других комментариев не последовало. Тогда я спросила, уж не являемся ли мы, часом, свидетелями демографической катастрофы, не идет ли нация ко дну. Все согласились. Катастрофа близка, но насколько, никто сказать не может. Лица окружавших меня людей приобрели замкнутое выражение, час был поздний, смертность населения высокой, веки начали смыкаться, прикрыл глаза и Лев, красивые серо-зеленые глаза, выражающие сожаление по поводу всего услышанного.
Видишь, сказал мне Лев на обратном пути, как хорошо, что люди вроде тебя интересуются этим Ходорковским, здесь никто о нем не думает.
— Почему ты перестал писать?
— Я пишу.
— Не ври.
— Я пишу каждый день.
— Ты пишешь только рекламные тексты для роскошных гостиниц и других подобных заведений.
