– У тебя просто кровь еще не разогрелась, – сказал Бун. – Бери жердь. Говоришь, автомобилям не обучен? Ну, больше ты на это до самой смерти жаловаться не будешь. Ладно, – обращаясь ко мне: – Поставь на первую, а когда стронется, давай полный. – Мы так и сделали; Бун с Недом засунули жердины под заднюю ось и действовали как рычагами, так что машина рывками продвигалась на два, на три, а то и на пять футов, пока опять не забуксовала, и тогда задние колеса, вращаясь вхолостую, окатили их с ног до головы грязью, и вид у обоих; стал такой, словно над ними потрудились распылители, которые сейчас в ходу у маляров. – Теперь ты меня понял? – сказал Бун, отфыркиваясь, и со страшной силой нажимая на жердину, и опять толкая буксующую машину вперед. – Насчет того, что не обучен автомобилям. Что они, что лошади и мулы: если уж подняли заднюю ногу, то берегись.
И тут я увидел мост. Мы добрались до такого сухого (относительно) участка дороги, что Бун с Недом, уже неразличимые под слоем грязи, бегом бежали со своими жердинами и все равно отставали, и Бун, задыхаясь, орал: «А ну давай! Только не останавливайся!», пока я не увидел ярдах в ста впереди мост, а потом то, что еще было между нами и мостом, и понял, что Бун имел в виду. Я остановил машину. Дорога (или переправа, называйте как хотите) не то чтобы ухудшилась, а как бы подверглась метаморфозе, изменила свой состав, природные элементы. Теперь она превратилась в большое вместилище, наполненное до краев кофе с молоком, из которого кое-где торчали жалкие, бесприютные и бессильные обломки сучьев, ветки, коряги и даже комки самой настоящей земли, которые выглядели точь-в-точь так, словно их нарочно вывернули плугом. И потом я увидел еще кое-что и понял, о чем с год назад уклончиво говорил мне Бун и о чем с какой-то боязливой, одержимой настойчивостью твердил с той самой минуты, как мы выехали из Джефферсона. Чуть поодаль от дороги (канавы), привязанные к дереву, стояли два мула в полной плужной запряжке – узды, и хомуты с гужами, и цепи, накрученные на гужи, и аккуратно свернутые нашильники, свисающие с тех же гужей; к соседнему дереву был прислонен тяжелый двухлемешный плуг – листер – заляпанный – стойка и даже грядиль – той самой грязью, которая сейчас быстро засыхала коркой на Буне с Недом, а к плугу было прислонено дышло, тоже в грязи; поодаль – новенький некрашеный, на скорую руку сколоченный двухкомнатный домишко, и на крытой веранде сидел, откинувшись на плетеном стуле, босой мужчина, подтяжки у него были спущены, а грубые (и тоже грязные) башмаки стояли рядом у стенки. И тогда я понял, что не возле Ураганного ручья (как говорил Бун), а здесь пришлось ему с мистером Уордвином взять взаймы в прошлом году лопату, которую (как говорил Бун) мистер Уордвин забыл потом вернуть, хотя им прок от нее (лопаты) был такой, что лучше бы мистер Уордвин забыл взять ее взаймы.
Нед тоже все рассмотрел. Он уже окинул недобрым взглядом грязь, а теперь глядел на мулов в запряжке, как они стоят там, и помахивают хвостами, и отгоняют москитов, и поджидают нас.
– Вот это я называю – со всеми удобствами… – сказал он.
– Заткнись, – сказал Бун остервенелым шепотом. – Чтоб я слова не слышал. Не дыши. – Он говорил с накаленной, сдержанной яростью, прислоняя грязную жердину к машине и вытаскивая лебедку, и колючую проволоку, и топор, и заступ. Он трижды сказал: – Сучий сын! – Потом сказал мне: – Ты тоже.
– Я? – сказал я.
– Да ты на мулов погляди, – сказал Нед. – У него же и дышло наготове.
– Оглох ты, что ли? Я, кажется, сказал – заткнись, – сказал Бун тем же остервенелым, любезным шепотом. – Прошу прощения, если непонятно выразился. Я хочу сказать только одно – заткнись.
– А на кой дьявол ему понадобился листер? – сказал Нед. – И по самый верх в грязи. Точно на нем… Выходит, он притащился сюда со своими мулами и пашет это место, чтобы грязь не просыхала?
Бун держал в руках заступ, и топор, и лебедку. Я подумал – вот сейчас он стукнет Неда чем-нибудь одним или всем вместе. Я сказал скороговоркой:
– Ты хочешь, чтобы я?…
– Да, – сказал Бун. – Тут все трое понадобятся. Я – мы с мистером Уордвином – немного поспорили с этим типом здесь в прошлом году. Но сейчас хоть тресни, а надо выбраться…
– Сколько он содрал с вас в прошлом году, чтобы перетащить на тот берег? – сказал Нед.
– Два доллара, – сказал Бун. – Так что лучше давай снимай штаны и рубаху тоже. Здесь на тебя смотреть некому.
– Два доллара? – сказал Нед. – Выгодней хлопка, пожалуй. Вот она, его ферма, а он сидит себе в холодке и пальцем не шевельнет. Эх, подарил бы мне Хозяин вот такую хорошую проезжую грязищу!
– Ну-ну, – сказал Бун. – Сейчас поучишься, как ее обрабатывать. – Он отдал Неду лебедку и проволоку. – Иди к той иве, видишь, к высокой, и укрепи как следует. – Нед размотал веревку и отнес головной блок к дереву. Я снял штаны, и разулся, и влез в грязь. Она была приятная, прохладная. Может, и Буну было приятно. Может, ему – да и Неду тоже – просто стало легче, свободнее, что уже не надо тратить время на старания не извозиться в грязи. Во всяком случае, с этой минуты он уже начисто игнорировал грязь и, сидя в ней на корточках, монотонно и непрерывно повторяя: – Сучий сын! – прикручивал проволоку к передку машины и делал петлю, чтобы прицепить потом блок. – А ты, – сказал он мне, – бери вон там валежник и тащи сюда, – и потом, словно бы опять прочитав мои мысли: – Не знаю, откуда он тут взялся. Может, сучий сын сам его сюда и подкидывает, чтобы люди еще больше восчувствовали, в каком они перед ним долгу.
И я подтащил валежник – ветки, целые кусты – прямо к машине и положил в грязь, а Бун с Недом выбрали слабину, и мы с Недом взялись за веревку, а Бун со своей драгоценной жердиной стал позади машины.
– Разве у вас работа, – сказал он. – Только перебирать руками, да подтягивать, когда я нажимаю. Ну, ладно. Начали.
В этом было что-то призрачное. Не кошмарное, а именно призрачное: безмятежная, неподвижная, замкнутая в себе, дремучая, почти первозданная гуща ила и тины, и тропические заросли, и зной, и тут же безмятежно били копытами и отгоняли хвостами мириады бесконечно малых, незримых жизней, составлявших тот воздух, который наполнял наши легкие и окружал нас, эти самые мулы, не то что не чужеродные, но как-то поразительно уместные здесь, потому что, будучи биологическим тупиком, они, еще не успев родиться, были уже обречены на вырождение; автомобиль – дорогая бесполезная механическая игрушка, равная по силе и мощности десяткам лошадей, но беспомощная, пи на что не годная в ребячески слабых тисках тонкого слоя двух заключивших временный союз мирных и податливых стихий – воды и земли, с которыми, сами того не ведая, сочетались бесчисленные поколения наислабейших из неделимых единиц и целостностей, несущих в себе движение и рожденных на свет древними немеханическими способами; мы трое, три двуногих, одинаковых, неузнаваемых теперь существа цвета грязи, вступившие с этими стихиями в смертельную схватку, причем успех – если и был успех – измерялся мучительными, подобными движению ледника дюймами. А тем временем на крытой веранде, откинувшись на плетеном стуле, мужчина смотрел, как мы с Недом сражались за каждый дюйм веревки, уже такой скользкой от грязи, что ее было не удержать в руках, а Бун, стоя позади машины, боролся как демон, и с титанической силой нажимал на жердину, и поднимал автомобиль, и поддавал вперед, и один раз он даже бросил, откинул жердь и, наклонившись, руками приподнял его и фута два катил перед собой, как обыкновенную тележку. Такого человек выдержать не может. И не должен. Я, наконец, так и сказал. Перестал тянуть и, задыхаясь, сказал:
